Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

Поповский Александр Данилович

Разговор принимал плохой оборот. У Ардалиона Петровича были верные средства повернуть его в лучшую сторону. В подобном случае недурно действует лесть, удачно пущенная шутка, видимость раскаяния и обращение к совести обиженного. С помощью этих отмычек он не раз проникал в чужое сердце, чтобы им овладеть. Евгения Михайловна была сильным противником, малейший промах мог расстроить игру, и Ардалион Петрович начал примирительной шуткой:

— Так ли я уж плох? Ты когда–то говорила: «Мне дороги в тебе твоя любовь к правде и нравственная чистота». Неужели ничего этого во мне не осталось?

— Ничего, — холодно подтвердила она. — Путь на Олимп был нелегкий,

и по мере того как ты взбирался по его кручам, ты сбрасывал с себя все, вплоть до человеческого обличив.

Неудачное возражение могло бы еще более рассердить Евгению Михайловну, промолчать — значило бы укрепить ее позиции; и то, и другое не принесло бы желанного мира.

— Ты должна верить моему чувству, я люблю тебя и, кажется, сумел это доказать.

— Что только люди не называют любовью, — не поднимая глаз, грустно проговорила она, — и влечение, которое сделало бы честь павиану, и жалость, которой позавидует нежная мать, и мимолетное восхищение складом характера или внешностью. Многие чувствуют себя влюбленными по привычке. Они когда–то любили, нежное чувство сменилось другим, третьим и пятым, и существо их приспособилось к состоянию влюбленности…

— Это невозможно, — с несвойственной ему искренностью произнес Пузырев. — Такое притворство мне не под силу.

— Ты напрасно прибедняешься, — смеялась она, — ведь ты актер, мастер выделывать что угодно и кого угодно изобразить. Как и всякий артист, ты в одно и то же время Ардалион Петрович и кто–то другой. Это не притворство, иной артист до того верен своему образу на сцене, что, покидая кулисы, не сразу отделывается от своей маски. Завтра он снова вернется к ней.

Ардалион Петрович не раз убеждался, как магически действует бесконечное повторение одних и тех же слов, независимо от их содержания, и с настойчивостью маньяка продолжал:

— Ты нужна мне больше, чем когда бы то ни было.

— Знаю, но ты отвел мне в своей жизни неблагодарную роль, она не по мне. Из меня не вышла чеховская Варвара Николаевна, которая зажигает лампады, раздает милостыни, принимает божьих людей и замаливает грехи мужа в овраге. Признаваясь мне в своих прегрешениях, ты ждал упреков и порицаний, чтоб успокоив свою совесть, продолжать лгать и обманывать, творить безобразия и мерзость… Замаливать твои грехи я не стану. Найдешь себе другую жену…

— Ты доведешь меня до гибели, я этого не перенесу, — все еще пытался разжалобить жену Пузырев. — Твое решение сведет меня в могилу.

— Уж это будет праздник, каких мало, — с веселым злорадством произнесла Евгения Михайловна. — Сколько выгодных и почетных мест освободится… Сколько плача и стенаний будет в стенах института и клиники.

6

Злочевский был сегодня недоволен, больше того — раздражен и разгневан. Он громил людское легковерие и самонадеянность, упрямцев, готовых затевать спор, когда ошибка очевидна и только слепой не видит ее. Вся надежда у них на то, что патологоанатом прозевает или поверит всему, что написано в истории болезни. Неприятно, конечно, когда умирает больной, а еще горше врачу, когда смерть слишком часто заглядывает в его палаты. И лечили правильно, и ухаживали по совести, и тем не менее статистика скорбная. Не посчастливилось, или, как говорится, не повезло. Что поделаешь? Только остается, что проявить мужество, истинное присутствие духа, — так нет, начинается игра, и притом нечистая, — в истории болезни запишут: «Смерть наступила в результате инфаркта» Откуда это видно? Больной действительно

когда–то страдал сердцем и выздоровел, но ведь умер–то он после операции, в связи с другой болезнью, не от инфаркта, а от сепсиса, попросту говоря — от заражения крови… Имейте же мужество так и написать! Споришь с ними, доказываешь, уйма времени уходит впустую. Изволь после этого заниматься наукой. Никто не посочувствует, зато всякий, кому не лень, проворчит: «Куда деваются наблюдения Злочевского, где научные выводы, у другого их хватило бы на пятитомный труд…» Не без того, иной раз проморгаешь, не сообразишь записать или расскажешь и тут же забудешь, но в этом ли главное?

Валентин Петрович расстроен, и не без основания. Обычно подвижной и даже суетливый, с беспокойной манерой ходить взад и вперед, а когда это невозможно — с ноги на ногу переминаться, — он сидит сейчас у стола, подперев руками обремененную заботами голову. Очки мешают ему смотреть перед собой, но вместо того, чтобы снять их, Злочевский жмурит и закрывает глаза. Он не близорук, но, надев очки за работой, по рассеянности не снимает их весь день. Его друзья утверждают, что он продолжает в них видеть недавние вскрытия и даже находить упущения врачей.

Дурное настроение началось у Злочевского с утра, когда в секционную пожаловала Евгения Михайловна. Она никогда прежде не бывала у него. Едва кивнув головой, не спрашивая разрешения, она раскрыла книгу протоколов вскрытий и, перелистывая ее, спросила:

— За каким номером значится у вас акт вскрытия Андросова?

Он нашел протокол, указал номер и страницу.

— Где данные анализа? — не поднимая на него глаз, продолжала она.

Озадаченный видом Евгении Михайловны и обидной холодностью ее расспросов, Валентин Петрович спросил:

— Вы мной недовольны или что–нибудь случилось? Вы странно выглядите сегодня…

— Ничего особенного, мне немного нездоровится…

Он протянул ей два листка бумаги с описанием лабораторного анализа. Евгения Михайловна внимательно посмотрела их и улыбнулась.

— Спасибо. Узнаёте почерк? — возвращая ему листки, спросила она. — Не правда ли, знакомая рука?

Это был почерк Ардалиона Петровича, Злочевский сразу его узнал.

— Почерк профессора, если я не ошибаюсь, — заметно удивленный, ответил он.

— Давно ли он стал у вас лаборантом? — с насмешливой холодностью спросила она. — Не беспокойтесь, все здесь на месте: и подпись врача и штамп.

Евгения Михайловна многозначительно улыбнулась и, не сказав больше ни слова, ушла.

Уже второй день она портит ему настроение — вчера по дороге из суда, а сегодня здесь. Сохраняй после этого душевный покой, уследи, чтобы тебе не подсунули фальши в истории болезни. До чего удивительны эти врачи! Околдует их старый диагноз — и ни шагу от него; раз поверив, что у больного туберкулез, он ничего другого уже не увидит. Будто за фасадом одной болезни, не могут тлеть другие очаги… Уж он, Злочевский, задаст им на конференции, достанется, как сказал бы Ардалион Петрович, на орехи…

Руки его устремляются к раскрытой книге протоколов, прижимают ее к груди, как бы ограждая от чьих–то посягательств, и с силой захлопывают. С историями болезней, лежащими рядом, он обходится круче. Словно все зло исходит от них, он резким движением открывает дверцы стола и с сердитым видом сует их в ящик. «Нечего мешкать», — с вызывающей миной, как бы дразня своих противников, повторяет про себя рассерженный анатом. Он сейчас же засядет и подготовится к предстоящей конференции, благо никто не мешает ему.