Повести и рассказы
Шрифт:
«благородного сословии», а крестьянин и горожанин от общественных дел отстранялись и лишались гражданских прав. Тогда же среди шляхты, несмотря на предостережении и мрачные пророчества публицистов и сатириков, поэтов и проповедников, в которых но было недостатка, сложилась наивная вора в то, что все как-нибудь уладится, что бог по оставит благочестивых католиков. Смотреть па события трилогии глазами их современника значило видеть их глазами шляхтича. Так и получалось у Сенкевича, Современные ему прогрессивные литераторы сочли его исторические романы апологией шляхты. Станислав Бжозовский, один из талантливейших польских критиков начала XX века, писал: «В уме Сенкевича вся сфера бытия, весь жизненный уклад, вся польская шляхетчина выдолбили свои формы таким образом, что только сквозь их призму он может видеть мир и не замечает всего, не согласного с этими формами. Стилизует ли Сенкевич? Нет, он стилизованно чувствует. Он живет, дышит стилем шляхетской жизни». Нет
Единообразие во взгляде на события — «хорошо то, что хорошо для шляхетской Речи Посполитой» — отозвалось резкими диссонансами в идейном звучании отдельных частей трилогии, ибо неодинаково было объективно-историческое значение этих событий.
Восстание под руководством Богдана Хмельницкого, нанесшее удар по господству польской шляхты на Украине, в романе «Огнем и мечом» получило совершенно превратное изобрая;ение. Казачеству Сенкевич отказывал в праве на борьбу за свободу и самостоятельность, считая таковую изменой, поскольку, как неоднократно говорится в романе, Речь Посполитая слабнет от междоусобий, а целостность государства должна быть превыше всего. Движение крестьян изображалось как бессмысленный кровавый бунт. Соответственно этому трактовались и исторические деятели. Искажение исторической правды в «Огнем и мечом» для современного читателя, знающего другие книга об этом времени, прежде всего созданные украинскими советскими писателями, настолько очевидно, что в комментариях не нуждается. Но надо отметить, что в Польше это было также в свое время замечено и печатно раскритиковано сразу же после выхода романа. Болеслав Прус, крупнейший писатель-реалист, в обстоятельной и объективной рецензии, отметив мастерство Сенкевича, упрекал его в неполноте исторической картины, где нет «эксплуатируемого народа», нет «преследуемых православных попов», нет «тех, кого били, у кого забирали имущество, жен или дочерей», нет «жадных на деньги малых и больших панов», где «обо всем этом лишь мельком иногда упоминается». В этом же духе критиковали «Огнем и мечом» многие другие польские литераторы.
Роман «Потоп», по приближенности к исторической правде, несомненно, самый лучший в трилогии, был посвящен борьбе польского народа против шведской интервенции. Придя из «Огнем и мечом» в новый роман, герои начали воевать за правое дело. Прославляемая Сенкевичем традиция здесь в существенных моментах смыкалась с народно-патриотическим сознанием, которое выработалось в XIX веке, в эпоху национальных восстаний. В «Пане Володыёвском» автор создал апофеоз многолетнего и бескорыстного воинского служения, напомнил о заслугах Речи Посполитой в борьбе против турецкой опасности, которая нависла в XVII столетии над христианской Европой. Поскольку в истории польского народа этот век был временем торжества контрреформации, шляхетскому патриотизму романист зачастую придавал религиозную окраску, ставя его (иногда и в несогласии с фактами) в зависимость от приверженности к католической вере.
Среди современных Сенкевичу польских историков были такие, кто, размышляя о причинах утраты страной независимости, отмечал возникшие в феодальные времена слабости государственного строя Речи Посполитой. В публиковавшихся тогда трудах приводились факты, позволявшие критически отнестись к польскому шляхетскому прошлому. Сенкевич спорил в своих романах с теми выводами историков (преимущественно консервативного направления), которые представлялись ему пессимистическими и не приносящими нации пользы. Но нельзя сказать, что он их вообще игнорировал. И сочинения историков, и опубликованные источники он изучал основательно, положил их — разумеется, выборочно — в основу исторического фона трилогии. Посмотрим же, что сказано в его романах о старопольской шляхте и магнатах.
В одной из первых глав «Огнем и мечом» Сенкевич предоставляет слово Хмельницкому, и тот так говорит о польском господстве на украинской земле: «Погляди, что на Украине творится. Гей! Земля-кормилица, земля-матушка, землица родимая, а кто тут в завтрашнем дне уверен? Кто тут счастлив? Кто веры по лишен, свободы не потерял, кто тут не плачет и не стенает? Только Вишневецкие, да Потоцкие, да Заславские, да Конецпольские, да Калиновские, да горстка шляхты! Для них староства, чины, земля, люди, для них счастье и бесценная свобода; а прочий народ в слезах руки к небу заламывает, уповая на суд божий, ибо и королевский не помогает!» Конечно, на это следует возражение: народного вождя Сенкевич — устами шляхтича Скшетуского — упрекает в самомнении и гордости, призывает суд над панами предоставить богу, ссылается на то, что шляхта воюет, мол, с турками и татарами. На обвинения в адрес казаков и восставших крестьян романист не скупится и далее. Но одновременно он свидетельствует, что «вся Украина до последнего человека восстала», что «бунт ширился, как полая вода, когда она катится по равнине и — моргнуть не успеешь — все более необозримое пространство заливает». И вот это-то признание силы народного гнева мы не можем не
Дело шляхты, как этого требовал авторский замысел, должно было найти в романе своего защитника, вождя. Над нерешительными и слабыми возвышается, по мнению Сенкевича, один Иеремия Вишневецкий, кто хотя бы силой гнева способен сравняться с Хмельницким. («По обе стороны Днепра блуждали тогда два призрака: один — для шляхты — Хмельницкий, другой для взбунтовавшегося простонародья — князь Иеремия».) Князя писатель вопреки истории (в этом были согласны все критики романа) силится представить полководцем и образцовым гражданином, который ради права способен поступиться гордостью. Но приведено и другое мнение. Богдан Хмельницкий говорит: «Это враг мой и народа украинского, отступник от нашей церкви и изверг». И любопытно: все доблести, из которых складывает писатель облик Вишневецкого, очерчены в сущности бледно, невыразительно. Одной лишь черте его характера веришь безоговорочно: это жестокости. Князь велит убивать восставших, «чтоб они чувствовали, что умирают», и прежде всего таким запоминается читателю.
Роман о шведском нашествии («Потоп») — это, в сущности, роман о магнатской измене. В одной из первых глав повествуется о капитуляции великопольской шляхты под Уйстем, с чего и началась иноземная оккупация. «Люди у нас сейчас пекутся больше о своем добре, чем о сохранении Речи Посполитой»,— говорит изменник Радзеевский. И расчеты его оправдываются: магнаты сдаются, произнося величественные фразы, и просят пощадить их имения; за своими воеводами идет и шляхта, которой достаточно посулить сохранение прежних вольностей. Как олицетворение зла, непомерного, болезненного честолюбия и цинического расчета изображены братья Януш и Богуслав Радзивиллы, которые поставлены в центр повествования и играют весьма важную роль в судьбе главного героя. Сенкевич создает обобщение исторического масштаба: в образах двух братьев представлены два человеческих типа, два «стиля жизни», характерных для старопольского магнатства (один из Радзивиллов придерживается традиции, другой — во всем следует пришедшим с Запада обычаям). Это два варианта «черного характера» (мрачно-зловещий и авантюрный), тождественные в одном: в сознательной решимости приложить руку к умерщвлению родины. «Такой народ должен погибнуть, должен быть унижен, должен пойти на службу соседям!» — говорит Богуслав, называющий Речь Посполитую «куском красного сукна», который рвет на части «множество хищников».
Конечно, появляются у Сенкевича и те сановники, которые верно служат королю и Речи Посполитой. Но они иногда очерчены эскизно, без яркой выразительности (как славный Стефан Чарнецкий в «Потопе», а позднее Ян Собеский в «Пане Володыёвском», тогда еще только гетман), подчас трактуются чуть иронически (Павел Сапега) или же показаны так, что читатель видит: их измена еще впереди (Любомирский).
Когда в «Погоне», предсказывая гибель Речи Посполитой, наемник на шведской службе говорит о «безумцах, своевольниках, злодеях и предателях, обитающих в этой стране», речь идет о шляхте. И герой, который эти слова случайно слышит, признается себе, что это правда, «страшная, жгучая, но неподдельная правда».
Любимые герои Сенкевича должны стать доказательством того, что правда исторического момента не предопределяет приговора истории. Мы уже говорили, как писатель возвысил их над современностью. В какой-то мере он ставил своих героев выше и давнего времени. Исключением среди тысяч малодушных представлены в «Огнем и мечом» защитники Збаража. Страну захлестнул потоп предательства и отступничества, но его волны разбиваются об обороняемый горсткой отважных Ясногорский монастырь. Избранным рыцарским братством становятся стражи рубежей Речи Посполитой — Володыёвский и его товарищи.
Как приблизить к читателю необыкновенных людей, призванных оправдать свое время, как сделать их достоверными? Сенкевич добивается этого разными приемами. Скшетуский (самый идеальный в четверке героев «Огнем и мечом») должен вызвать наше сочувствие своим страданием, своей пылкой любовью, бросающей вызов жестокому веку, терзаниями в разлуке и, наконец, своим подвигом. Только в детальном описании пути из Збаража этот герой на мгновение обретает, пожалуй, живость и достоверность. В последующих же романах он отступает на задний план, ибо автор не находит для него новой роли. Желая, чтобы Подбипятка запомнился читателю, автор «Огнем и мечом» сочетает в этом образе, казалось бы, несовместимое: сверхчеловеческую силу и голубиную кротость, смешное и трогательное — с тем, чтобы жизненный путь этого чуть нелепого великана завершился патетически, мученической кончиной, уподоблением литовского шляхтича святому Себастиану. Невероятное бойцовское умение Володыёвского сочетается с малым ростом (может быть, зло способ- приблизить героя к читателю), влюбчивостью и неудачливостью в брачных планах. А затем, в заключительной части трилогии, повествование (что у писателя в этом цикле исключение) на время уходит в сферу мирной частной жизни, раскрывая душевные достоинства героя, с тем чтобы больнее отозвался в сердце читателя трагический конец книги.