Повести и рассказы
Шрифт:
— Благороднейшая, прекрасная задача, — подтвердил художник, старательно гоня с лица усмешку. — Хотя дело, может быть, не в содержании, а в форме — в линии и красках, — но, конечно… Только бы не подумал рабочий: «Меня-то в этом будущем нет — так зачем мне оно?»
Олейников нахмурился.
Художник закивал головой:
— Конечно, конечно. Мне-то идея ваша очень близка, очень, — совершенно современная идея. Я-то понимаю: не «я», а «мы», коллектив, человечество, а не человек, и я как художник, приемлющий Октябрьскую
Олейников отвечал сухо:
— Завтра. Об условиях работы я вам говорил.
Он подал художнику руку, повернул круто и пошел через футбольное поле к конторе рудника.
Лютый остался один у стен будущего театра, бывшей церкви. Линейка [5] губисполкома ждала его невдалеке. Он пошел к ней. Уселись: кучер — слева, он — справа, спинами друг к другу. Пыль мело прямо в лицо художнику, и он пересел на другую сторону, плечом к плечу с кучером. Кучер хлестнул буланую лошадь, и линейка выехала из рудничного поселка в степь.
И вот трубы рудника ушли за бугор, а труб города еще не видно. Вокруг — степь, а над степью ветер несет черные сухие вихри.
Кучер нахлестывал лошадь.
— Н-но, барбос, полукалека!
Лошадь бежала быстро. Она, как и кучер, знала: скоро покажутся трубы города, вот за этим бугром, в котловине. В городе нет ветра и есть покойное стойло, сено и овес; лошади большего и не нужно.
А Олейников, вернувшись в контору, вынул из бумажника полученное утром письмо и внимательно прочел его еще раз. Лицо у Олейникова — узкое и сухое, и весь он — длинный и сухой. Глаза — серые, молодые.
II
Днем — душнота. Улицу товарища Артема десять раз подряд оттопаешь из конца в конец по пылище — и черен, как айсор; хоть садись на угол и чисти за пятьдесят «лимонов» сапоги служащим исполкома. Лицо — черное, открытая шея — черна, и борода, хотя только что брился, лезет уже из-под кожи; от солнца, что ли?
— Ма-асковские, харьковские газеты! Германия — в положении! Гражданин, возьмите «Известия»!
— От, раклы [6], разорались! Чего, курва, пристал? Пшел!
И на Харьковскую, в дверь — туда, где на вывеске: «Мороженое Тромбон».
— Шоколадное? Сливочное?
— Смесь. И сельтерской стаканчик.
На юге человек — что подсолнух: всегда воротит голову к солнцу. Таскали человека за волосы всякого цвета правители, чуть головы не оторвали, отпустили наконец, а человек — к зеркалу: прическу поправлять. В парикмахерскую сбегал, мороженое жрет и за барышнями бегает. Солнце в небе есть, крови в теле много — и надо ж жить!
— А-э! Товарищ Лютый! Восемьсот трильончиков за театр? Слышали, слышали. Как жизнь?
— Превосходно. А мороженое — лед. Отличное мороженое.
—
— Есть.
— Приношу вам свои «фэ».
Закурил и пошел.
Лютый заплатил за мороженое — и домой.
Дома, в своей узкой и длинной комнате, обмылся, глянул в зеркало: усы — черные и блестящие, как волосы, как глаза, и не от пыли уже, а так художник Лютый черным и родился на свет, чтобы веселиться.
Переменил рубаху — и на площадь Революции, туда, где распутывает бабью чепуху милиционер, а вокруг народ сбился.
Бабы визжат, вцепившись друг другу в волосы.
Милиционер растолкнул баб и сказал убедительно сначала одной:
— Ты дура.
А потом другой:
— И ты дура, — чем и прекратил визг.
Лютый баб не слушал.
Он остановился, закинув голову, перед белым двухэтажным домиком.
— Франя-а-а!
— Я-а-а!
— Вечером будешь дома?
— Буду.
— Мне тебя нужно!
— А мне тебя не нужно.
— Я к тебе вечером приду!
— Лучше не приходи.
— Ты серьезно или шутишь?
— Да приходи уж!
И окно во втором этаже захлопнулось.
Тонкая психология: «не нужен» — значит, «влюблена», «не приходи» — значит, «приходи непременно». Да и как может быть иначе? Провинциальная девушка — и художник. И, усмехаясь, Лютый — снова на улицу товарища Артема, в губисполком, где у подъезда тачанки, линейки, мажары [7] и даже сам автомобиль.
И — снова:
— Ма-асковские, харьковские газеты! Гражданин, возьмите «Красную ниву»!
— Брысь!
Вечер.
Народ топчется на улице, валит в городской сад.
Туда, где музыка, мороженое и электрический фонарь, прут комсомольцы, красноармейцы, служащие исполкома, Угекапэ, Сольтреста, инженеры, раклы, проститутки, барышни с косами и без кос, с мамами и без мам, женщины замужние и незамужние, с мужьями и без мужей, чтобы ходить парами и в одиночку по кругу, сидеть на скамейках, пить вино и сельтерскую, есть бифштекс и мороженое, курить, петь, ругаться, объясняться в любви, обольщать, сплевывать со свистом и без свиста, мечтать, говорить о революции, литературе и горном деле — словом, отдыхать.
Все — в городском саду. На улицах города — пусто. В лунном свете улицы — белы. Кудрявые тени белых акаций ложатся на утихшую пыль легко и нежно.
На площади Революции теней нет. Площадь Революции под окном Франи — как белая урна, полная луны и теплого воздуха.
Значит, надо отворить окно, сесть: локоть о подоконник, щеку на ладонь и глядеть на луну. Пусть душа, как пес, воет: выть есть о чем.
Франя сидит у окна. Косы она закинула на грудь. Косы светло-желтые, как сандалии на ее ногах. Чулок она не носит. Ее ноги и щеки — одной чистоты и одного цвета: загорелые. Платье на ней из синего ситца, простое.