Повести и рассказы
Шрифт:
– Женя, Женя, – покачал Саввушка головой с грустью, – помнится, он мне обещал нечто совсем иное.
– Бросьте, Савватий Артемьевич, – поморщился инженер, – в этом ли дело? Лучше послушайте, что я вам скажу. Вы человек, бесспорно, талантливый, а таким людям живется не всегда хорошо. Так вот мы хотим взять на себя заботу о вашем достатке.
– Вот еще? С какой стати?
– Не спешите, подумайте хорошенько. Вы, можно сказать, человек семейный. Вам нужно жилье, и мы готовы вам его предоставить. Например, ту самую квартиру, где вы сейчас живете.
– А что вы за это захотите? Послать меня в жаркие страны?
– Савватий Артемьевич, – сказал мужчина укоризненно, – вы к нам
– Что же вы сделали?
– Ну, если я скажу вам, что вы с нашей помощью поступили в университет, вы мне, может быть, и не поверите. Но согласитесь, что именно благодаря нам вы смогли познакомиться с единственным человеком, кто научил вас вашей премудрости.
– Но вам-то она на что? – усмехнулся Савва.
– Вы абсолютно правы, ни на что. И нам от вас по большому счету ничего не надо. Вы можете заниматься тем, чем хотите, работать там, где пожелаете, разве что к вам не будут цепляться по мелочам и строить против вас козни, как строили всю жизнь против вашего любимого учителя.
– Я вас не понимаю, – вздохнул Савва, – ну чем я заслужил такую милость?
– Считайте, что мы вам просто симпатизируем.
– Однако ваша симпатия не взаимна.
– Вы думаете меня этим удивить? Относитесь к нам как угодно – мне все равно. Впрочем, если вы уж так настаиваете на объяснении, я могу предложить вам одну гипотезу. Вы никогда не задумывались, что мы – единственные в этой стране, кто знает истинное положение вещей? И те книжки в вашем портфельчике, который вы столь остроумно засунули в ячейку, мы прочли задолго до вас. Но в отличие от их уважаемых авторов мы располагаем всей информацией и видим картину на несколько лет вперед. А картина-то грустная. Все катится в пропасть, и вас, гуманитариев, это коснется в первую очередь. Впрочем, полагаю, Алексей Константинович что-то подобное вам говорил. Мы, увы, не в силах предотвратить эту катастрофу, но мы сможем кого-то спасти. Те, кто придут за нами, вам помогать не станут. Мы хотим сберечь вас, Савва, потому что именно вы и такие люди, как вы, должны стать элитой в этой стране. Я никогда бы не стал всего этого вам говорить, зная вашу щепетильность, мы помогали бы вам тайно, как помогали до этого, но теперь нам действительно потребуется ваша помощь.
– Какая? – спросил он, ошеломленный не меньше, чем полчаса назад в кабинете декана.
– Нам нужен своего рода эксперт. Вас ждет блестящее будущее, вы войдете в элиту научного мира и будете видеть, кому надо помогать так, как помогали вам, а кого, напротив, надо попридержать. Здесь не должно быть ошибок ни в ту, ни в другую сторону, у нас, поверьте, совсем немного времени.
– Но ведь вы тоже могли ошибиться, выбрав именно меня, – возразил Савва.
– Исключено. Мы проверяли вас на компьютере. Я понимаю, то, что вы услышали, для вас неожиданно и скорее неприятно, чем приятно. Я вас не тороплю. Вы можете посоветоваться, с кем сочтете нужным.
– Это что же, даже не тайна?
– Вы сами не станете болтать с кем попало, – усмехнулся мужчина. – И мой вам совет – соглашайтесь. Это ваш единственный шанс сделать то, что вы можете и должны сделать в науке.
– Послушайте, – Савва на мгновение задумался и повернулся к мужчине, – вот вы сказали, что поддерживаете талантливых людей в нашей области. А вы могли бы мне кого-нибудь назвать?
– Отчего же, – произнес мужчина, и какое-то странное выражение промелькнуло на его лице, – одно имя я вам назову. Это ваш отец – Артем Михайлович Смородин.
XV
Великим постом Барятин и Саввушка ходили в Илью ко всенощной. Вечера были сырыми и теплыми, они шли медленно и присаживались по дороге на лавочках в пустых дворах Остожья. Старик был совсем слаб, но на службу ходил часто и отстаивал ее всю от начала до конца. У Саввы уже через полчаса начинало ломить спину и гудели ноги, мысли витали, и, когда он жаловался Барятину на то, что не может сосредоточиться, граф лишь слабо улыбался:
– Ничего, это к вам придет.
Он говорил теперь мало и редко, и Саввушка не решался завести с ним разговор о том, что занимало его мысли все это время.
Иногда глядя на притихшую, уже совсем отчаявшуюся Ольгу, которую, казалось, не обрадовало, а только огорчило известие о его аспирантуре, делающее ее положение еще более неопределенным, он думал о том, что надо принять это предложение, остаться в их доме, жить тут, копаясь до скончания века в рукописях, а если действительно когда-нибудь все это станет никому не нужным – Бог с ним, с метлой он всегда заработает на хлеб. Потом он начинал думать об отце. Он не испытывал теперь к нему того неприятия, о котором некогда говорил на Воробьевых горах, он был даже склонен к нему прийти, потому что – ну что же? – отцов не выбирают. И уж во всяком случае не ему судить этого человека. Саввушке нужно было, однако, на все это барятинское благословение, но поговорить со стариком он так и не успел: в апреле у графа случился инфаркт и его увезли в больницу.
Он лежал в реанимации, врачи ничего утешительного не говорили и, когда Савва приставал к ним с расспросами, раздраженно отмахивались:
– Ему восемьдесят два года, понимаете, восемьдесят два. Скажите спасибо, что его вообще взяли.
Савва что-то бормотал про Академию наук, что можно было бы достать лекарств, у него есть такая возможность, но ему внятно объяснили, что никакие лекарства здесь уже не помогут. Он сидел часами возле неподвижного старика, читая «Братьев Карамазовых», и в эти бессонные долгие ночи, в забитой больными палате, где негде было даже прилечь, он вдруг с какой-то отчетливостью понял, что его отец – вот этот человек, и никогда не был и не будет ему отцом Артем Михайлович Смородин, декан их факультета. Это было нечто от Саввушки не зависящее, через что он не мог переступить.
Иногда Барятин приходил в себя, силился что-то сказать, но у него ничего не получалось, он только слабо улыбался, шевелил рукой, и Саввушка вдруг догадался, что старик пытается его перекрестить.
В конце месяца ему стало совсем плохо. Саввушка побежал в Илью за священником. Когда они пришли, старик был уже в беспамятстве. Священник совершил глухую исповедь, и назавтра Барятина не стало. Это случилось в четверг на Страстной неделе, когда повсюду в ни о чем не подозревающей стране шли первомайские демонстрации, а несколько дней тому назад за тысячу километров от Москвы произошло событие, которому поначалу никакого значения не придали, но от которого, как оказалось позднее, начался отсчет катастрофы.
Барятина отпевали уже на Светлой. В храме были открыты алтарные врата, священники, одетые в красные ризы, хор, певший одновременно «Вечную память» и «Христос воскресе», свет, свечи, после сумрачного и строгого убранства поста – все это совсем не вязалось со смертью.
Заботу о похоронах взяли на себя люди, которых Савва совсем не знал. Они же заказали автобус, договорились о кладбище и организовали поминки. За эти дни Савва так измучился, что ему хотелось побыть одному. Он стоял в сторонке, молился, не чувствуя теперь ни дрожи в ногах, ни рассеянности в мыслях. Когда вышли из церкви, к процессии присоединились еще какие-то люди и поехали на кладбище за окраину Москвы.