Повести и рассказы
Шрифт:
Сумерки на улице были уже совсем предночные, не синева уже, а серая-белесая темь.
Они обогнули общежитие и зашли во двор, пошли к темно громоздившемуся глухими, безоконными стенами зданию общежитского спортзала.
— Ну, красавица, — сказал Яблоков, останавливаясь и поворачиваясь к ней, — ты это что, красавица, ты меня что, как мальчика, бегать заставляешь?
Она стояла перед ним, смотрела с напряжением в сторону и кусала губы.
— Н-ну?! — повторил он, шагнул к ней ближе и взял за руку.
Она отшатнулась от него, будто он ее толкнул, и как-то странно
— Отпусти, — попросила она.
— Нет, ты скажи!
— Ну что сказать… — тем же просящим голосом выговорила она.
— То сказать! Что ты меня, как мальчика, бегать заставляешь?!
Она все выгибалась назад и все выворачивала вбок голову, он отпустил ее руку, и ее качнуло назад, еле удержалась на ногах.
— Н-ну?! — снова произнес он.
— Ты знаешь… — кусая губы и по-прежнему глядя в сторону от него, проговорила она, — я думаю… так будет лучше… я поняла… не надо нам больше. Все, не надо… я все, я не могу больше…
«Именно сегодня! Именно сегодня!» — опять полыхнуло в Яблокове.
— Что ты не можешь? — грубо спросил он.
— Ну вот все… ну все… что было… все, понимаешь?..
— Нет, — сказал Яблоков, двигая на щеках желваками, — не понимаю. Как это так: вдруг раз — и все? Что, кто-то замуж пообещал? Так и я тебя возьму.
— Нет, — сказала она, — нет, не в этом дело…
— Так а в чем, в чем? Объясни! Объясни — и тогда свободна, но объясни!
Она моляще покачала головой:
— Нет… ну, не надо!
— Нет, красавица, без этого не отпущу! Уж без этого-то не уйдешь, красавица!.. — Он снова взял ее за руку, подтянул рывком, обнял и тесно прижал к себе. — Ну?!
Она молчала, только тянулась из его рук, выгибалась назад, отворачивала в сторону лицо, и были на нем мука и отвращение.
Яблокова как пробило.
Дня три назад это случилось, — когда была у него в последний раз; в тот именно день, что принес с собой эту жару.
— Слушай, — сказала она, потянув носом, — что это у тебя так псиной пахнет? От соседей откуда-нибудь, что ли?
Яблоков тогда тоже принюхался. И ничего не почувствовал.
— Кажется тебе.
Но она все морщилась с отвращением, глотая слюну, и было видно по ней — едва ее не тошнит.
И вот сейчас — то же самое.
— Тебе что, — проговорил Яблоков, отпуская ее, — тебе кажется, это от меня… псиной?
Лицо ее с уклоняющимися от его взгляда глазами было искажено мукой и отчаянием.
— От меня?! — крикнул Яблоков.
И ударил ее. Не глядя куда, в это мутно белевшее в предночных сумерках пятно лица, враз сделавшееся ненавистным, изо всей силы — так что хрустнуло что-то, треснуло под кулаком; и еще раз ударил, и еще.
— Ничего, подымешься, — сказал он ей, отлетевшей от его последнего удара к стене спортзала, ударившейся об нее и лежащей сейчас с подогнутыми, подтянутыми к животу ногами, с закрытым руками лицом, с глухим отрывистым стоном из-под них. И пошел со двора на улицу.
Некоторое время Яблоков боялся, что приедут за ним, повезут в прокуратуру — нос-то он ей явно сломал, — но она, видимо, ничего о нем не сообщила, прошла неделя, другая, третья — и он перестал бояться.
Жизнь вошла в прежнюю, налаженную колею. По субботам — воскресеньям ездили с Афоней на двери, строители перед Майскими сдали много домов, и пришлось поездить и в будни, дважды сумели попасть в финскую баню, один раз снова выпало с тем хозяйственником, что зимой приглашал к себе на дачу. Обрадовался им, спросил, какие новости среди экстрасенсов, и вновь пригласил к себе: «Жене вы моей ужасно понравились. У нее день рождения, приезжайте, она рада будет».
Предмайская жара давно спала, но май, весь навылет, так и стоял по-летнему уже теплый, и Яблоков как влез в джинсы и тенниску, так и не сменял их ни на что другое. Афоня, глядя на него, изумлялся: «Ну, ты жаркий мужик, Яблоко!» Сам он ходил в пиджаке поверх тенниски. Яблоков посмеивался: «Настоящий мужчина должен уметь по снегу босиком да в одних трусах. Помнишь, о том старике рассказывали, фотографию еще посмотреть давали?»
На даче у хозяйственника снова встретились с тем бородатым, что в прошлый раз толковал о новейших теориях происхождения человека и о новом ледниковом периоде. Яблоков не удержался, поддел:
— Так где же обещанный ледниковый? Май, а такие погоды стоят!
Бородатый, как прошлый раз, развел руками:
— Погоды эти — только лишнее тому подтверждение. Все вверх тормашками, все сдвинулось, все не на своем месте. Именно что: разве должно быть такое устойчивое тепло в эту пору?
Афоня стоял рядом с жевательной резинкой во рту, — хохотал так, что чуть не заглотил ее, пришлось стучать его по спине.
На самом уже излете мая на тренировке у Яблокова, чего никогда не случалось прежде, прямо в зале, появился Аверкиев:
— Настала пора, старичок!
Ему давали талон на новую машину, и старую, как договаривались, он продавал Яблокову.
Носились на машине, оформляя куплю-продажу, из конца в конец города — в ГАИ, в комиссионку, в сберкассу, в ЖЭК, снова в ГАИ, — Яблоков уже сам сидел за рулем, Аверкиева — на пассажирское место, упоительное это было чувство — перемахнуть через весь город, пронзить его собой, своим движением, на собственной машине…
Отмечать куплю-продажу, когда все было завершено, все документы оформлены, Яблоков решил в Домжуре. Нравилось ему это место. Позвонил тому своему знакомому журналисту, компания выходила как раз на столик — четверо, Аверкиев, само собой, ну, и Афоня — журналист провел, и снова удачно угодили за любимый стол Яблокова — на возвышении, в дальнем самом, затененном углу.
Одно Яблоков не учел, однако: летняя пора. Да и не мог учесть, все как-то попадал сюда в холодные времена, а летом, оказывается, тут было тяжело. Низкие потолки, зальчик небольшой, вентиляция скверная — духота, что в финской бане. Но в финской это специально, для того туда и идешь, а в ресторане не для этого… Сидели, обливались потом, не пилось ничего от этой духоты и не елось, и Аверкиев, сидевший рядом с Яблоковым, и, как-то так получилось, что очень близко к нему, сморщил вдруг брезгливо нос: