Повести и рассказы
Шрифт:
— Нет-нет, подождите… — забормотал председатель, но Элла оборвала его:
— Ну я же говорю вам — я себя не обманываю.
Председатель сходил в комнату и вынес две десятки. Элла взяла их, свернула и сунула в карман халата.
— Евгений Палыч, — сказала она, — там на восьмом этаже скоро трехкомнатная, я знаю, освобождается, а у нас заявление лежит, на расширение, вы поимейте в виду.
— Да-да, — пробормотал председатель. — Там вообще-то два заявления, ваше и из сорок третьей, но я…
— Мы ведь вперед подавали, — сказала Элла. — Да ведь?
— Н-не знаю, не помню, — снова
— В крайнем случае, мы и переписать можем, — Элла пожала плечами. — И переписать ведь можно, Евгений Палыч?
— Да, да… то есть я не знаю… я подумаю… да, — сказал председатель.
— «Из по-олей у-уно-сится пе-ечаль, из ду-уши уходит вон трево-ога…» — напевала Элла, спускаясь с одиннадцатого этажа к себе на второй.
Муж открыл двери с опрокинутым лицом.
— Новости тут у нас, — сказал он.
Пока Эллы не было, позвонила мать и сообщила, что она в больнице с гипертоническим кризом, увезли прямо с работы, и только сейчас вот она смогла доползти до телефона.
— Вон что, вон оно что… — зевая и потягиваясь, прошла в комнату Элла. Ее после посещения председателевой квартиры тоже что-то потянуло в сон. — А я-то все думала, куда делась. А оно вон оно что…
Муж, щелкавший замками на входной двери, укоряюще крикнул:
— Тебя вроде и не волнует?
— Ой, ладно, брось. Тоже мне, учитель нашелся. — Элла открыла шкаф и стала доставать постель. — В первый раз у нее, что ли? У нее этих кризов, знаешь, сколько было? Я вон тоже на бюллетене.
— Ты на бюллетене? — входя в комнату, удивился муж.
— Ну! — Элла даже и сама забыла, что она на бюллетене. Сказала — только тут и вспомнила.
А вспомнив о бюллетене, она вспомнила и все утро, эту женщину вспомнила, машиниста на рельсе, милиционера с двумя взятыми им из толпы мужиками…
— А почему ты на бюллетене? Заболела?. — Муж остановился посередине комнаты и смотрел на нее.
— Да нет. Не заболела. — Элла заправила постель, села на тахте и стала раздеваться. — Я на работу пошла, стою жду электричку, а тут дура какая-то, моих лет… вылазит из-под платформы…
Целый день она не вспоминала об этом, утром немного, а потом все напрочь забылось; никому и не рассказала о виденном как следует, и теперь вот просилось наружу.
— Это ж надо, а… А машинист что? — Муж сходил, выключил телевизор, выключил верхний свет, зажег кованое бронзовое бра над тахтой и стал раздеваться.
— А машиниста-то так всего и выполоскало. Стоит, держится за платформу, за край, и еле стоит, видно.
— Ну и ну, — сказал муж, качая головой. — А дура ведь, в самом деле.
Он лег рядом с Эллой, натянул одеяло, повернулся к ней и вдруг отстранился.
— Слушай-ка! — сказал он, приподнимаясь над ней на локте. — Забыл совсем. Тут я, как с работы приехал, Генку из двенадцатой встретил, ты у них пятьдесят рублей занимала?
— Занимала, — сказала Элла с закрытыми глазами.
— На что? Что у нас, денег не было?
— Вот именно, — буркнула Элла, — не было.
Муж помолчал, переваривая сказанное, и потом покашлял.
— Ну так отдай, раз занимала, чего не отдаешь? Что говорить о нас будут, думаешь?
— Именно что думаю, ты не думаешь. — Элла лениво разлепила глаза и покрутила пальцем у виска. — Машине нашей, думаешь, не завидуют? Гарнитуру нашему? А я деньги займу — нас и пожалеют.
— Чепуха, — пробормотал муж, ложась. — Полная чепуха…
Элла хмыкнула.
— Именно что чепуха: пошла да заняла — всех трудов. А эта-то, — сказала она, — что под поезд-то… в пальто таком… дорогом, импортном, в магазине и не достанешь, что, спрашивается, заставило…
Муж снова повернулся к ней, пододвинулся и стал трогать ее, водить по ее телу рукой — ласкать. Элле не хотелось ничего, все в ней спало после того, с Эдиком, и она сбросила его руку.
— Я тебе про что рассказываю, а ты с чем?
— Да это что и говорить… это ж надо такое!.. — сказал он и снова стал водить по ее тайным, самым чувствительным местам и целовать в шею, и она стала уступать мало-помалу, что-то шевельнулось у нее в глубине и стало разгораться, разгораться, она еще рассказывала про нынешнее утро, про то, как милиционер записывал показания, как приехала санитарная машина, но уже все дальше и дальше отплывала от берега, уже плыла, качалась уже на легкой, убаюкивающей, кружащей голову волне и, сдаваясь, вконец уступая, только сказала еще:
— Плохо, видно, жила.
Сама она жила хорошо.
1978 г.
ДУША ПОЕТ
У токаря Семена Тихонравова жена писала стихи и пела их под гитару. Стихи были такие:
Я родилась на свет девчонкой босоногой, Любила по земле ходить я босиком. Но всем казалась слишком я убогой: Что в туфлях все, а я вот голиком…Дальше шло про то, как девчонка, застыдившись, тоже купила себе туфли и надела их, стала, как все, но мир вокруг сразу же сделался неинтересным и скучным, и она захотела снова пойти босиком, но туфли будто приросли к ноге, и она не смогла их снять.
Или еще такие были стихи:
Я люблю вечерами летними Прогуляться по тихим улицам, Воздух пахнет здесь сладкой сплетнею, Постным маслом, вареной курицей. Я люблю заглянуть в окошечко, Посмотреть, как та курица варится, И люблю я подслушать немножечко Эту сплетню, меня ведь касается. Эта сплетня про то, что влюбленная я В эти улицы, в эти все запахи, Что поэзией я ударенная, Что сосватана ей, будто свахою…