Повести и рассказы
Шрифт:
Но вместо жены вошел неизвестный человек в широком плаще, бледный, худощавый, высокий, с впалыми глазами.
– Гюи Бертран?
– Так точно. Неизвестный, входя в рабочую, припер за собою дверь.
– Угодно вам принять на себя работу?
– Очень охотно приму… разумеется, скульптурную.
– Нет, работа будет относиться собственно до вашего искусства… – сказал неизвестный, вынимая из-под плаща небольшой портрет. – По этому портрету вы должны сделать восковую фигуру.
– Восковую? Не могу! – и Гюи Бертран, осмотрев с ног до головы неизвестного, невольно содрогнулся.
– Вы, может быть, думаете. что я фискал инквизиции, ищу вашей погибели? Нет! Впрочем, я найду другого церопластика, который будет снисходительнее… Неизвестный взял под плащ портрет и хотел идти.
– Позвольте… Если вы мне скажете, для какого употребления заказываете…
– Вот прекрасный вопрос!
– Но… вы знаете, что можно сделать злое употребление…
– О конечно, из всего можно сделать злое употребление; однако же, покупая железо, не давать же клятвы, что оно не будет употреблено на кинжал. Впрочем, будьте покойны: это для коллекции фамильной. Угодно взять? Гюи Бертран думал.
– Извольте отвечать скорее!
– Берусь… но… мне не дешево станет эта работа… и вам также.
– Насчет этого не беспокойтесь: вот вам в задаток… здесь в кошельке двадцать луидоров. Через неделю должно быть готово… только сходство разительное…
– Можете положиться… Неизвестный удалился.
Гюи Бертран запер двери, спрятал портрет в шкаф, бросил кошелек на стол и сел снова подле окна в раздумье. Вскоре вошла жена его.
– У тебя, Гюи, кто-то был? Не для заказов ли?
– Да! – ответил Бертран.
– Слава Богу!
– Да! – отвечал Бертран.
– Это что такое?
– Деньги.
– Слава Богу. – повторила жена. – двадцать луидоров!.. Это все твои?
– Да! – отвечал Бертран.
– Я возьму на расход?
– Возьми.
– Ты, верно, обдумываешь заказанную работу?.. Я не буду тебе мешать.
Она вышла, а Гюи Бертран просидел до полуночи перед окном.
На другой день рано утром Гюи Бертран вошел в свою рабочую, вынул портрет, поставил его на станок и, заложив руки назад, стал ходить из угла в угол.
– Какое очаровательное существо! – сказал он, смотря на портрет. – Так же хороша была и дочь моя! Где ты теперь, неблагодарная Вероника!
У него хлынули из глаз слезы. Он закрыл лицо руками и отошел от портрета, сел подле окна в безмолвии…
Когда в нем утихло горькое воспоминание, он подошел снова к портрету.
– Чувствую, что не на добро заказано это!.. – повторял он, говоря сам с собою и посматривая на портрет. – Бедная девушка! Может быть, и тебя преследует соблазн или мщенье? Если я буду средством к твоему истязанию? Этот человек в оборванном плаще так похож на чернокнижника!.. Нет сил приниматься за работу…
Долго ходил Гюн Бертран по рабочей, то посматривал на портрет, то на распятие, которое стояло на столе в углу комнаты.
– Нужда, нужда! – вскричал он, наконец, и, запоров двери, принялся за работу.
Через неделю, поздно вечером, незнакомец явился; восковая фигура была уже готова и уложена в ящик.
– Вы ручаетесь за сходство?
– Ручаюсь.
– Вот еще тридцать луидоров: помогите вынести. Гюи Бертран с трепетом помогал выносить ящик на улицу, где стояла уже готовая фура.
– Прощайте, – сказал неизвестный; и фура и он исчезли в темноте.
Солнце склонилось уже на запад, и тени как будто украдкой приподнялись из земли, из-под гор, холмов и зданий, построенных на кладбищах давних поколений, и потянулись к западу. Медленно сливались они друг с другом и застилали мрачной одеждой своей вечерний свет на красотах природы. Вдоль Пиринеев, по обе стороны пролома Роландова, казалось, что гиганты стали на стражу вокруг своих старшин с белоснежными главами, озаряемых последними лучами утопающего света в океане.
В это время в комнате со сводами и окном с узорчатой решеткой, сквозь которое перед потемневшим небом видны были за шумным порогом Гаронны влево Тулузский замок под горою, а вправо – пространные луга, предметы потухли, все тут было черно и казалось пусто, безмолвно.
В углу только светилось еще распятие над Адамовой головой, но против него, в боку комнаты, мрак, казалось, шевелился. С трудом можно было рассмотреть, что подле ниши, задернутой черной занавеской, сидела женщина.
– Теперь… ты готова, Санция! – раздался ее голос. – Недостает только Раймонда, чтобы полюбоваться в последний раз на красоту твою!.. Но кто знает!.. Может быть… он… О! если б он обнимал тебя в эту минуту!.. нежил, клялся в любви, осыпал поцелуями… и вдруг невидимая рука…
В руке женщины что-то блеснуло. Кто-то постучался в двери.
Женщина вздрогнула, на второй стук она подошла к дверям и отперла. Вошел монах.
– Мир ищущим утешения в завете Христа! – произнес он.
– Отец! – сказала женщина. – Я призвала тебя про читать отходную над умирающей.
– Кто она такая?
– Моя ближняя…
– Как ее имя?
– Санция.
Монах подошел к ложу с молитвой; женщина припала подле на колени. Монах стал произносить исповедь.
– Отец, она не может отвечать, но я за нее порука… Она безгрешна!..
Монах читал отпущение грехов и отходную и поте, прикоснулся распятием к челу лежащей на постеле, покрытой белым покрывалом.
Женщина встала, положила деньги в руку монаха, он тихо вышел.
Женщина заперла за ним двери, подошла снова клоку. Потухавшая лампада перед распятием ожила и мгновенно бросила томный свет на бледное, но прекрасное лицо женщины; она была в черной одежде. Взглянув с содроганием на отпускаемую с миром в мир горний, она откинула назад свое покрывало и бросилась в кресла подле ложа.