Повести и рассказы
Шрифт:
Мельчает народ, ехидно и весело подумал Умнов. Небось вчера еще висело: «Наша цель – коммунизм», а сегодня – попроще, поконкретнее… Но, кстати, почему перестройка – цель, а не средство?..
На этот бессмысленный вопрос Умнов не успел ответить, поскольку кортеж остановился около привычно типового здания гостиницы, тоже пятиэтажного, серого, с опасно тяжелым козырьком над парадным входом. За годы своих журналистских странствий Умнов живал в доброй сотне таких гостиниц, мог с закрытыми глазами начертить план любой из них и даже – по большей части – представить себе вид из окна номера: то ли на грязноватый двор, уставленный мусорными баками – отходным хозяйством
Вспомнили слова одного поэта – не грех вспомнить к случаю и другого: «Портретов Ленина не видно. Похожих не было и нет». Кто и когда, думал Умнов, утвердил этот бездарно-типовой проект памятника и сделал его обязательным для всех городов и всей страны? Вот было бы забавно: сфотографировать все эти памятники, разложить снимки перед… Кем?.. Ну, перед членами «Клуба знатоков» на телевидении и задать вопрос – где какой установлен? Черта с два ответят? Один – ноль в пользу телезрителей…
А между тем серые отцы города уже стояли на ступенях гостиницы и ждали десятимиллионного Умнова. Умнов прихватил с заднего сиденья дорожную сумку с идеологически вредной надписью «Адидас», вылез из «Жигуля», подумал секунду: снимать со стекла «дворники» или не стоит? Но бравый капитан ГАИ так грозно реял вдоль замершего кортежа, так намекающе-предупреждающе форсировал движок, рычал им на всю площадь, что Умнов понял: воров можно не опасаться. Закинул сумку на плечо, поднялся по ступенькам.
– Какие будут указания?
– Какие ж указания в период перестройки? – мелко засмеялся все тот же серый начальник – из говорливых… – Полная самостоятельность масс, инициатива снизу и лишь ненавязчивое руководство сверху. Идет?
– Умыться бы с дороги, – неуверенно произнес Умнов, сраженный столь таранным призывом к инициативе.
– Думаю, голосовать не станем, – вроде бы пошутил серый начальник. – Лариса Ивановна, проводи гостя в номер. А хозяева гостиницы дорогу покажут… Только просьба к вам, товарищ Умнов: поспешите, будьте ласковы. Мы вас в трапезной подождем.
Комсомолка Лариса подхватила Умнова под руку, повела к дверям, которые широко распахнули перед ними радушные хозяева гостиницы, представленные, по-видимому, директором и его замом – весьма похожими друг на дружку молодцами сорока с лишним лет: оба невысокие, оба лысоватые, оба в одинаковых, хорошо сшитых кремовых костюмах, кремовых же плетеных баретках, а на пиджачных лацканах у них красовались тяжелые бляхи с надписью латинскими буквами: «Hotel „Kitez“».
В холле строем стояли остальные хозяева: администраторы, горничные, коридорные – все в кремовом, все с бляхами. А одна кремовая красавица подлетела к Умнову и легкими пальчиками приколола к его куртке сувенир на память – такую же бляху.
– От персонала отеля, – прощебетала.
– Мерси за внимание, – куртуазно ответил Умнов.
Надо сказать, что происходящее его занимало все больше и больше. Недоумение и злость уступили место борзому журналистскому инстинкту, который сродни охотничьему: в городе явственно пахло дичью. Естественно, слово «дичь» Умнов употребил здесь в единственно подходящем смысле: чушь, бред, чеховская «реникса»…
Персонал стоял «во фрунт». Лариса нежно прижимала локоть Умнова к плотному сарафановому боку; кремовый директор вприпрыжку частил впереди, вел гостя к лифту и на ходу сообщал полезные сведения о гостинице: время постройки, количество номеров, холлов, залов и коридоров, переходящих вымпелов и грамот за победы в городских коммунальных соревнованиях. Умнов солидно кивал, вроде бы мотал на ус, а сам походя размышлял о причинах показной симпатии к нему со стороны городского комсомола: то ли Ларисе поручили, то ли просто сработали тайные гормоны, ничьих указаний, как известно, не терпящие.
Но мировую эту проблему с ходу было не решить, а тут они уже к отведенному Умнову люксу подошли, директор ключиком пошуровал, дверь распахнул – любуйтесь, драгоценный Андрей Николаевич.
Полюбоваться было чем.
Большую гостиную дотесна заполнил финский мебельный гарнитур – плюшевые могучие кресла, той же могучести диван у журнального столика, обеденный стол и шесть стульев, прихотливо гнутых под «чиппендейл», на полу – ковер три на четыре, а все это дорогостоящее барство освещала югославская бронзовая люстра, которую гордый директор немедленно включил. Впрочем, одна деталька все же подпортила импортное великолепие обстановки: на стене, как раз над темно-зеленым диваном, висела типографски отштампованная копия – нет, не с «мишек», время «мишек» давно истекло! – но с работы отечественного реалиста А. Шилова «Портрет балерины Семеняки в роли Жизели».
Хозяева молча и выжидающе смотрели на гостя: ждали реакции.
Ждете, подумал Умнов, ну и получите ее, мне не жалко.
– Мило, – сказал он, – очень мило. Такой, знаете ли, тонкий вкус и вместе с тем не без скромной роскоши… Это знаете ли, дорогого стоит…
– Точно, – подтвердил зам с бляхой, – в пять с полтиной один гарнитурчик влетел. Да еще люстра – четыреста…
Лариса не сдержалась, хмыкнула в кулачок. Директор с бляхой – стараясь понезаметнее – дернул зама за полу пиджака.
– Что деньги, – спас положение Умнов, – так, бумажки… Сегодня есть, завтра нет… А этот номер – лицо вашего отеля, оно должно быть прекрасным, ибо… – он многозначительно умолк, поскольку не придумал, что должно последовать за витиеватым «ибо», лень было придумывать, изощряться в пустословии, хотелось принять душ, выпить чаю и завалиться в египетскую койку «Людовик», зазывно белеющую в соседней спальне. – Однако, позвольте мне… э-э…
– Нет проблем, – быстро сказал понятливый директор, – располагайтесь поудобнее, горячая вода в номерах имеется, несмотря на летний период. И потом – вниз, в вестибюль: мы вас там подождем и проводим в трапезную.
– В трапезную? – переспросил Умнов. – Ишь ты!.. А это, значит, опочивальня?.. Славно, славно… Тогда почему ваш «Китеж» – отель, а не постоялый двор, к примеру?
– У нас иностранцы бывают, – с некоторой обидой пояснил директор.
– Ах да, конечно, какой уважающий себя иностранец поедет в постоялый двор! – Умнов был – само раскаяние. – Не сообразил, не додумал, виноват… Но как же тогда кресты на храме, где они, где? Они же, пардон, и гордому иностранцу понятны, даже в чем-то близки…
– Храм – это не наше, – быстро открестился директор, и зам ему в такт закивал. – Храм – это политпросвет, хотя, конечно, иронию вашу улавливаем… – и, не желая, видно, касаться политпросветовской скользкой темы, ухватил за талию Ларису и зама, повел их к дверям. – Ждем вас, товарищ Умнов, ждем с нетерпением.
Оставшись один, Умнов уселся в кресло-саркофаг уставился на балерину Семеняку, скорбно изучающую бутафорского вида ромашку, и попытался серьезно оценить все, что произошло с ним за минувший час.