Повести и рассказы
Шрифт:
Тут опять могло возникнуть два варианта. Один благостный, вариант «доброго папы»: «Плохо нынче в театральном драматургию преподают. Это, птица моя сизокрылая, не Островский, а русский народ, чей язык, великий и могучий…» – и так далее.
Во втором варианте, если настроение у Стасика было не очень, не игровое было настроеньице, он рявкал походя: «Как с отцом разговариваешь, девчонка?!»
Следом, слово за слово, могла и ссора покатиться, и только Наталья, мудрая и тактичная мамуля, умела ее в зародыше придушить.
А сегодня, откушав блинков с вареной клубничкой, Стасик мамуле опять ручку поцеловал, низко склонив голову,
– Спасибо, Наташенька. Очень вкусно!
Ну что с мужиком сталось – чудеса, да и только! И ведь приятно было Наталье обрести мужа в некоем новом качестве, но, связывая изменения в характере с причиной аварии, с тем пресловутым эпилептиформным (ах, слово мерзкое!) расстройством сознания, Наталья, естественно, волновалась. Ну, хорошо, думала она, стал муж вежливым, ласковым, нежным – принимаем! А вдруг еще что-то новое появится и проявится? Страшно!.. Страшно было Наталье ожидать нового, за двадцать лет от таких сюрпризов отвыкла. Да и где гарантия, что все это не игра, не очередной «театр для себя»? Наиграется – и надоест. В новую роль впадет. Опять страшно…
Хотя Наталья и утверждала, что все слова и поступки Полигона заранее может предугадать, предсказать, предвидеть, Стасик тем не менее бывал абсолютно непредсказуем даже для нее, не говоря об окружающих. Ясный в целом, он легко варьировал себя в мелочах, в пустяках, а из пустяков подчас выстраивался совсем неожиданный Стасик. В любом деле – деле! – всегда бесстрашно отстаивающий собственные принципы, ту правоту, в коей он убежден, отстаивающий даже в ущерб себе, Стасик мог, например, как член худсовета театра, легко согласиться на замену в спектакле лучшего актера худшим только потому, что худсовет бездарно затянулся, а Кошка уже полчаса ждала его в Ленкиной квартире. Нетерпимый к пьянству, заставивший дирекцию уволить из театра талантливого, но запойного парня, уволить, зная, что тот пропадет вне сцены, что быстро растратит себя по проходным эпизодам в кино, Стасик тем не менее раз в неделю вручал пятерку электромеханику дяде Мише, большому любителю «раздавить маленькую», вручал и говорил: «Только не больше одной, ладно, дядь Миш? И дома, не в театре…»
И дядя Миша честно выполнял просьбу Стасика.
Ленка как-то спросила: «Какого черта ты его спаиваешь? Ты же у нас борец с алкоголизмом!» «Я его лечу», – загадочно отвечал Стасик, а что он вкладывал в сие понятие, не объяснял, как необъяснима была и симпатия его к старику механику.
Таких примеров алогичности программного поведения Стасика можно привести много. И Наталья, и Ленка, и Ксюха, и даже Кошка-Катька – они знали разного Стасика. Разного, но… одинакового. Непонятно? Поясним. Все эскапады Политова, все его «фортибобели», роли его многочисленные, как бы странно порой они ни выглядели, в общем-то укладывались в единый образ, не меняли его кардинально, но добавляли ему лишние краски, оттенки, полутона.
Это, кстати, работало на Стасика. Кто-то говорил: «Представляете: такой-такой и вдруг – такой!»
А другой сообщал: «Или недавно так-так и вдруг – вот та-ак!»
Красиво…
И уж если мамуля считала мужа человеком-компьютером в смысле запрограммированности слов и поступков, то – математики подтвердят! – у любого компьютера бывают сбои, отказы, но они не влияют на работу машины в целом и легко устранимы опытными программистами.
Естественно возникают два вопроса.
Первый. Считать ли нынешнее поведение Стасика сбоем, и, если так, долго ли он продлится?
Второй. Достаточно ли опытный программист Наталья, чтобы с этим сбоем сразиться?
Поживем – увидим…
А пока Стасик оделся в чистое, в добротное, и Наталья обеспокоенно поинтересовалась:
– Далеко?
– На телевидение, мамуль. У меня запись.
– Запись у тебя в двенадцать. – Наталья отлично знала деловое расписание мужа, подчеркиваем – деловое. – А сейчас без четверти одиннадцать. Куда в такую рань?
– А дойти?
– Как дойти?
В обычное время – уже подобная ситуация описывалась – Стасик ответил бы: «Ногами». Но сейчас терпеливо объяснил:
– Мамуля, я не сяду в транспорт, я же говорил.
Наталья заинтересовалась.
– А если у тебя дело где-нибудь, ну, я не знаю, в Ясеневе, например. Тоже пешком?
В Ясеневе, напомним, жила Кошка.
Хочется верить, что названный Натальей район был выбран наугад, только лишь ввиду сильной отдаленности его от центров мировой культуры, иными словами, без всякого подтекста. Но Стасик невольно насторожился.
– Что мне делать в Ясеневе?
– Я к примеру, – подтвердила Наталья наши с вами надежды.
– Ах, к примеру… Полагаю, что туда мне идти не понадобится. Слишком далеко.
– А если понадобится? – настаивала Наталья.
– Пойду пешком! – отрезал Стасик.
Он представил себе, как провожает Кошку домой; он представил себе тонкую и ломкую Кошку, бредущую через всю Москву на высоченных каблуках; он представил самого себя, возвращающегося в родные Сокольники часа в три ночи, – и внутренне содрогнулся. Ноги отваливаются, Наталья – в гневе, утром не встать… Ужас, ужас!
Поэтому дальнейшее обсуждение проблемы пешего хода он быстренько скомкал, заявив:
– Не жди меня к обеду, родная. Могу не успеть, а ты уже уйдешь… До вечера! – И тронулся в свой первый туристский маршрут: по Сокольническому валу, по Сущевскому, направо – на Шереметьевскую и так далее, и так далее…
Сошел с ума Стасик или нет – это еще бабушка надвое сказала, но в прежней точности ему было не отказать. Ни разу пешком в Останкино не ходил, а все рассчитал безошибочно, ровно без пяти двенадцать предъявил постовому у входа на ЦТ декадный пропуск и тут же встретил знакомого, который спросил:
– Старичок, говорят, ты сильно разбился?
Слухопроводимость столичной атмосферы должна рассматриваться учеными как особое физическое явление.
– Насмерть! – ответил Стасик, не любивший сплетен, и устремился в студию.
Молодежная редакция готовила передачу о театре. Не о конкретном театральном коллективе, но о театре вообще, о немеркнущем искусстве подмостков и колосников, о его непростой философии и еще более трудной психологии. Стасика отсняли на прошлой неделе, он наговорил в камеру массу умностей: в умении красиво говорить он давно преуспел, за что его нежно любили телевизионные деятели. В передаче Стасик говорил о своей любви к театру, о самоотверженности профессии, о ее популярности – о ней он имел полное представление, поскольку числился членом приемной комиссии института, – ну, и прочие высокие слова произносил в микрофон.