Повести и рассказы
Шрифт:
— Ваша лодка на замке. Вот там она. Можно на нашей.
— И куда?
— Туда, — мальчишка показал в море.
— Вы что же — в лодках теперь за водой ездите?
— А на чем больше?
— И всегда так?
— Не-е, зачем всегда. Если чистая, отсюда берем. Это ветер вчера взбаламутил. Теперь к завтрему то ли отстоится, то ли нет.
— Взбаламутил, — передразнил его Виктор. — Ну что ж, поплыли — где твоя лодка? Лодка-водовозка.
Мальчишке было лет десять-одиннадцать. Плечи его и шея успели загореть до черноты, но из-под майки выглядывал совершенно белый живот. На подвижном курносом лице глаза бегали быстро и деловито, сразу схватывая то, что нужно. Но самой важной отметиной мальчишки были краснеющие на руках цыпки, которые Виктор разглядел, когда мальчишка вставлял в гнезда уключины весел. Давно он не видел ребятишек с цыпками, теперь это аккуратный стал народ, и обрадовался им как старым знакомым, с которыми когда-то расставался редко. О, цыпки, цыпки, детки воды и грязи, скулящие по ночам даже под гусиным салом с бесконечной голодной требовательностью, так что не разжать без боли рук и не двинуть ногой, а утром как ни в чем не бывало снова готовые на любые приключения. Как же без цыпок? Есть, есть, значит, на свете мальчишки — не одни только мальчики. Молодцы, мальчишки!
Они отгребли от берега метров на сто, и Виктор достал наконец свою воду, которая по затраченным усилиям вполне стоила живой. В ней, правда, тоже что-то плавало, чернело, крутилось, но это уже не имело никакого значения.
— Купаться будем? — спросил мальчишка.
— Купаться? — Виктор задумался. — А не рано?
— Не-е, вода теплая. Я в этом году уж три раза купался.
— Ну, если не боишься, давай. А мне так даже и полезно сейчас обмыться.
Виктор первым бросился в воду, мальчишка нырнул вслед за ним. Вода обожгла, но скоро Виктор понял, что она действительно терпима, по крайней мере, гораздо теплей той, что была в реке. Течения нет, нагревается быстро. Ребятишкам теперь приволье, а они раньше из реки бежали к разведенному на берегу костру.
— Туда, — закричал мальчишка, показывая рукой в сторону торчащих из воды верхушек деревьев.
Они поплыли рядом. Двигался мальчишка быстро и легко, он переворачивался на спину, переваливался на бок, опять переходил на «саженки», демонстрируя перед Виктором все свое мастерство, и видно было, что плыть так он может долго. Виктор уже отставал. Вот, пожалуйста, и преимущество моря: в теплой воде можно научиться как следует плавать. В реке больше пяти минут вынести было трудно.
Они уже подгребали к деревьям. Мальчишка взобрался на сосну, Виктор недалеко от него — на березу. Она согнулась под ним, но выдержала. Вот и второе преимущество: кто прежде мечтал о таких пунктах отдыха средь воды?
— Вы только не ныряйте там, — предупредил мальчишка. — Там где-то под водой елка стоит. Мишка Жуков в прошлом году нырнул и весь бок себе распорол. Кровищи было. Мы его кое-как к берегу приплавили — так красный след сзади и тянулся.
— Ну и что? Живой этот Мишка?
— Живой-то живой. Но бок у него тоже как елка стал. Ему операцию делали.
— Как тебя зовут? — спросил Виктор.
— Филипп.
— Филька, значит?
— Ну, можно и Филька. Только я не люблю, когда так называют. Вроде прозвища. Филипп лучше.
Виктор засмеялся:
— Серьезный ты человек.
— А что? — не понял мальчишка.
— Хорошее у тебя имя — вот что. Ну вздумай его менять, когда вырастешь.
Наверное, у мальчишки, который имеет цыпки, и должно быть такое имя, как Филипп.
— А я уж искать тебя отправилась, — сказала мать, выходя за ворота. — Думаю, не утонул ли где. Нету и нету. Давай сюда хоть одно ведро, отец давно чай просит.
Виктор разговаривал со своим товарищем по детству, веселым и бесстрашным забиякой Славкой Капустиным, вымахавшим теперь в здоровенного двухметрового верзилу с огромными длинными руками и прямыми широкими плечами. Славка окликнул его, когда Виктор подходил со своей драгоценной водой к дому. Оказывается, он жил напротив.
— А я слышу, говорят, какой-то важный чин к дяде Пете приехал, — заливал Славка, прищуривая один глаз. — Не могу понять: что за чин, кто такой?
— Ладно, ладно, не придуривайся, — весело, в том же тоне отвечал ему Виктор. — Чин. Сам ты чин.
— А что — я тоже чин. Я знаешь, сколько пользы государству приношу? О-го-го! Во-первых, четырех ребятишек сделал, и все парни. У тебя сколько?
— Один.
— Мало, мало. Что ты за мужик, если не можешь даже за себя да за бабу свою отработать? Кому-то надо потом вместо вас землю топтать. Ты с этим не шути.
У Славки еще в детстве было одно прекрасное качество: его не приходилось расспрашивать, он сам выкладывал о себе все.
— Работаю на тракторе, в лесу. Дай Бог каждому так работать. По триста-четыреста рубликов чистенькими в месяц. У тебя столько выходит?
— Нет.
— Ну, вот видишь. Переезжай-ка к нам. У нас лучше. Другой народ, все свои. Если кто и обматерит — ну и что, все равно дальше голоса не слыхать. А тебя в газете чуть покритиковали, так об этом весь белый свет знает. Ну, ладно, приходи, посмотришь, как я живу. Хвастать не буду, сам увидишь.
— Приду обязательно.
— А если что — правда переезжай. — Славка громко захохотал. — Но я тебя в свою бригаду не возьму. Обижайся — не обижайся, а не возьму. У меня знаешь как надо поворачиваться? О-го-го! А ты на своей работенке уже не тот. Я тебя Степке Шелковникову подсуну. Он возьмет. Так что подумай.
Сердиться на Славку было невозможно. Есть же такие счастливые люди, у которых все, что бы они ни мололи, выходит складно, ладно и безобидно.
И потянулись дни — ясные, солнечные и долгие.
Виктор никак не мог привыкнуть к тому, что он уже приехал, ему казалось, будто он все еще в дороге и остановился где-то неподалеку от родной деревни, настолько неподалеку, что иногда вдруг нечаянно можно выйти к знакомым местам, памятным по детству и прежним наездам, окунуться в их таинственный и заветный дух и почувствовать в себе чистое и трепетное волнение, отзывающееся на их близость. Он был рядом и все-таки в стороне, и там, где он теперь находился, висело другое небо — однобокое и неровное, сильно смещенное в один край над водой; лежала другая земля, в редкие сокровенные минуты напоминающая ту, на которой он рос, и все же чужая и неясная; гнулись под небом другие горизонты и стояло в центре всего этого другое село — большое, пестрое и шумное. Он готов был поверить, что приехал сюда не вовремя — или слишком поздно, или рано, но не в свой час, затерявшийся неизвестно где по ту или другую сторону от этих дней.
Он много бродил по лесу; ему было приятно идти, окуная ноги в траву, убирая от лица тяжелые тугие ветви и жадно, с какой-то особой обостренностью прислушиваясь к разноголосице птиц, к перестуку заходящихся в дроби дятлов, к шелесту листьев; на его душу упадал мягкий блаженный покой, убаюкивающий все тревоги, но чувство это, он знал, могло возникнуть где угодно, в каком угодно лесу, а не только здесь, в нем не было того единственного, неповторимого более, страстного и глупо-умильного отзвука, который вызывают родные места. Лишившись чего-то главного, основного, какого-то центра, собиравшего их воедино, в один круг, они разбрелись кто куда, превратились в отдаленно-знакомые, постаревшие от времени уголки и казались всего лишь воспоминаниями, которые также могут явиться где угодно.