Повести о прозе. Размышления и разборы
Шрифт:
Герои приходят в соотношения друг с другом под влиянием иных сил, от них как бы не зависящих.
Психологизация является актом последующим.
Внутренняя свобода человека существует, но она ограничена массовой, «роевой» психологией.
Историческая необходимость, историческая обусловленность вступает в сложные взаимоотношения с задушевной жизнью человека.
Анализировать эту задушевную жизнь очень сложно, и Толстой ее вскрывает не только так называемым психологическим анализом, во и сложным лабиринтом сцеплений, описаний и событий.
«История вчерашнего дня» в общем ходе трудовых дней писателя Толстого
Остановимся
Внешние события отмечаются как нарочито ничтожные, но внутренне значительные.
Роман как бы перевернут, введен вовнутрь.
Так Толстой начал свой литературный путь произведением, получившим название «История вчерашнего дня». Произведение это как бы преждевременно, оно осталось внутренним черновиком самого Толстого, чрезвычайно для него важным.
Рукопись вещи, по словам комментатора, относится к 1851 году.
Толстой предполагал, что вещь будет грандиозна, он думал об эпопее внутренней жизни человека, но сохранился только один отрывок, размером приблизительно в печатный лист, и вряд ли рукопись была значительно больше.
Толстому понадобилось введение новых сцеплений, в которых анализ задушевного был только одним из средств анализа человеческой деятельности вообще.
Приведу небольшой отрывок: «Пишу я историю вчерашнего дня не потому, чтобы вчерашний день был чем-нибудь замечателен, скорее мог назваться замечательным, а потому, что давно хотелось мне рассказать задушевную сторону жизни одного дня»[242].
Развитие отрывка показывает, что «задушевное» значит здесь не простое, а, так сказать, находящееся «за» душой — подсознательное. Задача Толстым ставилась грандиозная; он писал дальше: «Ежели бы можно было рассказать их так, чтобы сам бы легко читал себя и другие могли читать меня, как и я сам, вышла бы очень поучительная и занимательная книга, и такая, что не достало бы чернил на свете написать ее и типографчиков напечатать»[243].
Но в книге оказались прослежены не только «желания» и неясные мысли, которые возбуждаются впечатлениями дня, но, главным образом, их столкновение.
Не только «внутренний монолог», но и столкновение этажей самосознания составляют сюжет начатого произведения, которое определило литературу более чем на полстолетия.
Приведу пример.
К герою обратилась женщина, которую он любит: «Comme il est aimable, се jeune homme»[244].
«Эта фраза, кот[орая] последовала сейчас за моей, прервала мои размышления. — Я стал извиняться, что не могу, но так [как] для этого не нужно думать, я продолжал рассуж[дать] сам с собой: Как я люблю, что она называет меня в 3-м лице. По-немецки это грубость, но я бы любил и по-немецки. Отчего она не находит мне приличного названия? Замет[но], как ей неловко звать меня по имени, по фамилии и по титулу. Неужели это оттого, что я… — „Останься ужинать“, — сказал муж. — Так как я был занят рассуждением о формулах третьего лица, я не заметил, как тело мое, извинившись очень прилично, что не может оставаться, положило опять шляпу и село преспокойно на кресло»[245].
Внутренний монолог противоречит монологу внешнему.
Если бы Толстой дописал свою вещь, то перед нами получилась бы книга, какую писал Джойс через много десятилетий после.
Толстой готовил черновик, содержащий анализ части сознания.
Оставшийся
Подробность анализа сна показывает, что Толстой, пытаясь воспринять строй «задушевной» мысли, пришел к вопросу о подсознательном, который впоследствии решил глубоко и своеобразно, не выделяя, однако, как тему все исключающую, так как подсознание у него в результате организуется сознанием.
Произведение было настолько преждевременно написано, что не увидело печати. Обнародован отрывок был через восемьдесят четыре года, но и это было все еще рано, и поэтому «История вчерашнего дня» комментировалась А. Е. Грузинским как дневник: «История вчерашнего дня» была вызвана реальным фактом — визитом к Волконским — и несомненно правдиво передает впечатление автора; автобиографический материал в этом очерке дан совершенно открыто и до деталей сходится с показанием дневника…»[247]
Это совсем неправильно, так как в самом задании произведения дана попытка охватить психические явления, до сих пор не замечаемые или почитающиеся несуществующими.
А. Е. Грузинский на следующей странице говорит о влиянии Стерна и, таким образом, приходит в некоторое противоречие со своим утверждением о полной фактичности материала. Интересно замечание Грузинского. «Заслуживает внимания подробная передача всех неожиданных и запутанных ассоциаций мысли в постели при засыпании, с отметкой внешних условий обстановки спящего, определяющих самое содержание сна. Все это — первые опыты тех художественных картин сна, которые мы встречаем в зрелых произведениях Толстого. См. сны в „Войне и мире“[248].
Можно сказать больше: «История вчерашнего дня» — это опыт раскрытия внутренней жизни героя при умалении роли внешних событий. Впоследствии Толстой включил внешние события грандиозной силы и в то же время открыл задушевный мир.
Л. Толстой отказался от ранней своей манеры, перейдя к новой манере и к новым опытам, тоже не сразу оцененным.
Человечество растет и болеет своим будущим. Толстой будущее знал, совестью знал, но не до конца, что надо принимать и отвергать. Иногда надо отвергать и удачу. Но Толстой отложил тему. Он говорил: не трудно напасать что-нибудь, а трудно не написать.
Почему же Толстой не дописал «Истории вчерашнего дня»?
Литературные предпосылки для создания уже были. Толстой знал Стерна, он упомянул в тексте своей недописанной вещи гётевского «Вертера». Но если для Стерна и его последователей характерна самозаключенность, отказ от действия, если наш современник Томас Манн в книге «Лотта в Веймаре» печально любуется высокомерной замкнутостью души поэта и считает это качеством самого творца романа о Вильгельме Мейстере, то молодой Толстой шел от внутреннего монолога в мир и знал, что мир в новых сцеплениях раскроет новую сущность. Толстой, оставив внутренний монолог, или, вернее, сделав его подчиненной частью нового своего художественного мастерства, ушел в романы, в которых рассказывалось о том, как человек вырывает из себя мешающую ему любовь к себе.