Повести рассказы. Стихотворения. Поэмы. Драмы
Шрифт:
Она все кланялась, сухая и маленькая, охваченная одним непреодолимым желанием.
Каждый день приносил какую-нибудь новость. Там экономию разобрали до основания, там сожгли водочный или сахарный завод, а в другом месте рубили панские леса, пахали землю. И ничего за это не было. Паны бежали, исчезали перед лицом народа, как солома в огне. Ежедневно ветер приносил свежий дым, а люди – свежие рассказы, и никто больше не удивлялся. Вчера это была сказка, сегодня действительность,- что ж удивительного в этом? Правда, винокуренный завод паныча Лели, экономия пана,- мозолили глаза. Чего еще ждут?
– Разве мы хуже людей? Ведь решили.
Недовольные были, но брали верх Гуща и Прокоп.
Однако по вечерам
Ходила и Маланка.
Она едва приволокла мешочек муки, тяжело дышала и стонала.
Андрий уписывал вкусные паляницы да все похваливал, но Маланка не ела.
– Почему не ешь? – удивлялся Андрий.
– Не могу. Чужое оно.
– Зачем же ты брала?
– Все брали, взяла и я.
Мука мешала Маланке, как покойник в хате. Она не знала, куда ее деть.
Богатеи притаились. Их точно и вовсе не было в селе.
– Что-то наших верховодов не слыхать, испугались, сидят по хатам, – смеялись люди.
Но там, где их было много, они не молчали.
Панас Кандзюба, вернувшись от сестры из Песков, рассказывал:
– Прихожу в село, будни, а люди – в церковь. Остановили и спрашивают – кто и почему, зачем пришел, к кому. Осматривают, будто я вор. Ну, хорошо. Зять тоже в церкви. Глянул на сестру, а она едва на ногах стоит, а глаза красные и мутные. Ах, боже… «Что с тобой, говорю, больна?» А она в плач. «Не больна, говорит, боюсь. От бессонницы извелась. Пятую ночь не спим, не гасим огня, опасаемся, как бы не задремать. Ждем поджигателей».- «Кого ждете?» – «Голытьбу. Передавали – ждите нас, будем жечь. Чтоб не было ни бедных, ни богатых, одни средние». Страх берет людей. Днем еще ничего, видно – кто идет, кто едет, а приходит ночь – бережемся. Вчера вышел мой па улицу, уже солнце садилось, и скачет кто-то верхом. Мой на колокольню, ударил в набат, У меня сердце так и упало. Это ж поджигатели. Сбежались люди, стащили верховых с лошадей, связали, повели в сборню. «Жечь хотите нас? Бей их!» Те кричат: «Мы сами гонимся, говорят, за поджигателями». Никто не верит. Да уж церковный староста спас. Если б не узнал, тут бы им и конец».
Рассказывает сестра, а сама вся трясется. Ах, боже… А тут зять пришел из церкви. Синяки под глазами,- видно, уморил-ся. Ну, хорошо. «Какой у вас праздник нынче?» – спрашиваю. «Праздника нет, а люди молебен служили, чтоб отвратил бог беду. Одна надежда на бога».
Сидим, разговариваем о том, о сем, а зять нет-нет и клюнет носом – дремлет. Сестра тоже едва продерет глаза, чтобы слово вымолвить. Ну, хорошо! Уже смерклось,- какой теперь день! – поужинали, свет горит. Пора бы и спать – не спят. Вышел я из хаты – по селу огни, никто не ложится… Ах, боже… Так как-то не по себе стало мне, страшно. А наши сидят. Заскребется под лавкой мышь, а они уже навострили уши. Поздно, уже все сроки прошли ложиться, не спят. Слышим, петухи поют, а в окно видно, как среди ночи всюду мигает свет по селу. Когда вдруг что-то – бах! Стрельнул кто-то из ружья. Так по селу и покатилось. Ну, хорошо. Сестра застыла на месте, только руками схватилась за грудь, а зять вскочил – и в сени. Схватил железные вилы – и дальше. А я за ним. Бегу и вижу, из хат выскакивает народ, кто с чем. Ах, боже… Куда бежать? Где? Кто стрелял? Выбежали за село, какие-то люди
Назначено было сойтись на площади к сборне. Гуща пришел раньше. Он беспокойно бродил под крыльцом и все посматривал. Прокоп уже был здесь.
– Не сходятся что-то,- тревожился Марко.
– Еще рано, придут.
Однако и Прокоп волновался. Нелегко было утихомирить народ. Вокруг были погромы, пожары, пронесшиеся по деревням огненным ветром, всё захватившие своим вихрем. Люди не хотели отличаться от других, от соседей, и немало требовалось труда, чтобы остановить их. Но Гуща и Прокоп победили. Они доказали людям, что не надо жечь и разрушать народное добро. Не пан ставил дома. Мужичьи руки укладывали бревно к бревну, балку к балке, и все это должно было теперь служить мужикам. Сегодня должно было решиться, кто победил,- они или Хома, подбивавший все уничтожить, все жечь.
Народ понемногу собирался. Вот показался Семен Мажуга во главе целой толпы. Панас Кандзюба тоже вел мужиков.
Площадь наполнилась и начинала шуметь. Марко пожимал всем руки, ему было душно, что-то подкатывалось к горлу, и, услыхав свой голос, он его не узнал.
– А знамя принесли?
– Вот оно! Есть,- откликнулся Мажуга и, развернув, поднял.
– Больше не придут?
– Должно быть, все.
Можно было выступать. Но не выступали.
Только когда знамя качнулось и тихо поплыло в воздухе, зашевелились и пошли. Ноги шлепали по грязи, словно раки в мешке шептались, а кособокие халупки, бедные, оборванные, как-то недоуменно глядели на этот поток.
Панская усадьба дремала, сонная и пустая. Там будто никого не было. Только псы заворчали и попрятались. Народ влился через ворота во двор, словно вода сквозь горлышко бутылки. Из конюшни показался кучер. Гуща велел позвать пана.
– Пана нет.
– А где же он?
– Сбежал ночью.
Волна прошла по народу.
Сбежал? Ну, хорошо. Пускай выйдет приказчик.
Ян вышел из конторы бледный и без шапки. Его холодные глаза тревожно заметались по людям. Он бессознательно отступил назад. Но Гуща остановил его, вытащил из кармана бумагу и начал разворачивать. Среди необычайной тишины слышалось только, как шелестели листочки. Казалось, что Гуща слишком медленно это делает. Наконец он кашлянул, выпрямился и высоким, будто чужим голосом приступил к чтению. Все уже знали этот приговор, но теперь он казался новым, торжественным, как слова, слышанные в церкви. Так, так. Уже знали, что с нынешнего дня земля не панская, а мужицкая, что народ берет ее назад, в свою собственность. Ниву, освященную трудом дедов и внуков.
Все слушали молча, затаив дыхание.
Гуща кончил и обратился к Яну:
– Ты нам не нужен. Укладывайся и убирайся.
Ян хотел что-то сказать, но не мог. И только беззвучно шевелились его побелевшие губы да чего-то искали дрожащие руки.
Он пошатнулся и, как пьяный, направился в контору.
Но там не остался. Через минуту выскочил, испуганно взглянул на толпу и хрипло крикнул:
– Мусий! Запрягай бричку!…
Панаеа Кандзюбу это взорвало:
– Бричку! А телеги навозной не хочешь? Слышите, мужики, он хочет бричку!
Народ словно проснулся. Послышался смех.
– Вишь, пан. Чего захотел. Прошло его время…
– Не давать бричку.
– Готовь, Мусий, телегу.
– На которой навоз возят.
Мусий бросился к телеге.
Но Ян не захотел.
– Не надо лошадей. Пустите, пойду пешком.
– С богом!…
Эконом надвинул шапку и как-то боком прошел сквозь толпу. Его глаза, будто захваченные врасплох мыши, с ужасом встречали каждое лицо, руки готовы были защищаться, но никто его не тронул. Наконец, когда Ян очутился за воротами, всем стало легче, точно соринка выпала из глаза.