Повитель
Шрифт:
– Вот что, Лексей Ильич… Продай-ка несколько десятинок земли.
Конечно, землю купить можно было бы и весной – ведь ни пахать, ни сеять зимой не будешь, – но это ждать еще несколько длинных-длинных месяцев. А у него млело сердце при мысли, что он, Бородин, – хозяин облюбованного участка земли, принадлежащего пока лавочнику. Где тут утерпеть до весны!..
Лопатин посмотрел на Петра круглыми глазами, выставив вперед широкий лоснящийся подбородок.
– Продать тебе? Земли?! – переспросил лавочник. – Да
– Черта ли там вырастет, на гальке? Хорошие земли вы с Гордеем позахватывали. Ты мне за речкой продай.
– Та земля не по твоему карману, – сказал Лопатин и отвернулся. – Там ведь, с краешку, строевого леску немного… Не укупишь…
– А это не твоя уж забота… – вдруг с вызовом бросил Бородин и только потом, когда брови хозяина настороженно взметнулись вверх, понял: «Не надо бы так-то… А то заломит цену…»
– Вот как! – воскликнул лавочник. – Ну что же, садись тогда к столу, потолкуем…
На другой же день весть о неожиданной сделке разнеслась по селу. Посыпались вопросы:
– Где денег взял?
– Лохмотья, что ли, продал?
Маленький, вконец забитый нуждой мужичонка Авдей Калугин выкрикивал:
– Ишь, жук навозный. В дерьме рыл носом, да питался, видать, не одним просом…
– Самогонщик! – поддержала его солдатка Марья Безрукова. – Другого засадили давно бы, а у него вдруг дружба с Зеркаловым объявилась.
Зажиточные мужики Игнат Исаев, Кузьма Разинкин, Демьян Сухов и другие с завистью толковали меж собой.
– Вот тебе и Петрушка Бородин!.. Шагнул!
– Нечистое дело тут, однако…
– А хоть бы какое!.. Деньги, они не пахнут…
Бородин не обращал внимания на пересуды, отвечал всем с усмешечкой:
– Жизнь-то такая, якорь ее, если, конечно, так сказать…
Алексей Лопатин, поняв теперь, что все-таки продешевил, сказал Бородину:
– Ты не прикидывайся дурачком, плати еще по красенькой за десятину, а то…
Бородин не растерялся, буравя лавочника маленькими глазками, спросил:
– А то – что?
– Гм… Смел ты стал! Не по себе дуги гнешь. Полюбопытствовать можно, чем ты вдруг разжился, чем баба твоя в бане занимается…
– Поинтересуйся лучше, чем твоя баба занимается, когда тебя дома нет… Понял? – отрезал Петр Бородин.
Лопатин, и без того красный, как самовар, побагровел, но не мог вымолвить ни слова. Смелость Бородина испугала лавочника: не сказал бы так старый хрыч, коль не чувствовал за собой силы.
И в самом деле, завернул через несколько дней в лавку Гордей Зеркалов, во внутренней комнатушке выпил полбутылки смирновской водки и проговорил, как бы между прочим делом, разглядывая золотое колечко на пальце левой руки:
– А к Бородину ты, Алексей Ильич… это самое… зря. Чего он тебе?
– Землишку-то, по всему видать, продешевил я.
– Э,
Конечно, не зря Гордей Зеркалов взял под свою защиту Петра Бородина. Всему на свете есть причина. Была причина и этому.
Давненько уже локтинский староста похаживал к Бородиным, попивал самогонку. А недавно Гордей Зеркалов засиделся у Бородина до полночи. Наконец, раскачиваясь, пошел к выходу, долго шарил по двери, ища скобу. И при тусклом свете пятилинейной лампы увидел, как желтовато поблескивает у него на пальце золотое кольцо. Зеркалов опустился на скамейку, стоявшую возле двери, долго рассматривал кольцо, соображая, кто и когда надел его ему на палец.
– Это… что? – спросил он, поднимая кверху палец.
– В знак благодарствия… и уважения, Гордей Кузьмич, – заюлил Петр Бородин, подбегая к Зеркалову. – Тоже ведь, люди мы, так сказать. Торгуем вот… зельем-то. А от вас плохого не видывали, не слыхивали… Это еще материно, заместо обручального было… Единственное богатство в доме… Голодал с семьей, а его хранил… как лериквию. Для хорошего человека – не жалко… Уж возьми, Гордей Кузьмич, не обидь смертно…
Староста еще посидел, засмеялся, встал, погрозил пальцем и ушел…
Едва захлопнулась дверь, Петр Бородин твердо прошелся по комнате, будто и не пил наравне с Зеркаловым. Подошел к печке, где лежал Гришка, проговорил:
– Видал? Из-за тебя отдал. Да кабы все! Это затравка только.
– Зачем из-за меня?
– Зачем!.. Узнаешь скоро зачем…
И Гришка узнал.
Гордей Зеркалов через день опять пришел к Бородиным. Едва староста показался в дверях, Петр угодливо засеменил навстречу, расплылся в улыбке:
– Милости просим, дорогой гостенек…
Но Зеркалов вдруг сурово сдвинул лохматые брови:
– Но, но… Ты, Бородин, без этого… Я те не гостенек, а служебное лицо. Не забывай…
У старика похолодела спина, зашлось сердце… «Значит, обиделся за подарок… Или спрос наведет сейчас, откуда, мол, золотишко… Господи, пронеси…» Он рассмеялся неповинующимися губами, забормотал:
– Так ведь, Гордей Кузьмич… Как сказано: люби ближнего, уважай старшего… Мы – что же? Свое место знаем… От всей души ведь я за доброту твою… разъединственное…
Но Зеркалов грузно уселся на стул, не обращая внимания на болтовню старика, снял шапку, пригладил расчесанные на обе стороны волосы, расстегнул на груди полушубок и проговорил:
– Ты, Бородин, перестал бы молитву читать… Я их от отца Афанасия слышу каждый день… Дал бы лучше чего выпить…
Петр даже захлебнулся от неожиданности. Потом крикнул: