Повседневная жизнь блокадного Ленинграда

Яров Сергей

Сверх «карточных» норм продукты выдавали не очень часто, зато имелась большая уверенность в том, что они будут использованы «рационально», правильно, а не съедены голодными людьми за один раз. Нельзя считать всё это лишь имитацией «заботы о трудящихся». Уроки блокадной зимы усвоили не только простые ленинградцы, приобретшие бесценный опыт выживания в нечеловеческих условиях, но и власти — гибель тысяч людей, не сумевших удержаться и разделить свой паек поровну, происходила на глазах у всех.

Нравы и быт рационных столовых очень ярко описаны И.Д. Зеленской в дневниковой записи 20 сентября 1942 года: «Я второй месяц кормлюсь на рационе в “Севкабеле”. Там лучше кормят, чем на Радищевском (завод им. Радищева. — С.Я.),где питается сейчас станция, но это “лучше” сводится к несколько большему разнообразию или капле соуса к какому-нибудь блюду. А в остальном — те же щи из отбросов зелени, с палками и песком, те же микроскопические порции каши в две столовых ложки, утомительная

принудиловка в части хлеба, который в обязательном порядке выдается в три приема, так что ни разу за день нельзя поесть досыта, хотя бы в ущерб следующей трапезе. А обстановка столовой? В Радищевской совсем отвратно: низкое, холодное помещение, плохо освещенное, на столах клеенка с непросыхающими лужами супа, тарелки под залог пропуска, грубые подавальщицы, которые облают тебя за всякую малость как девчонку. Все наши рацион-щики бежали в сентябре на “Севкабель”. Что же они там получили? Правда, столовая там уютнее, на столах скатерти, но в первый же день они становятся такого же цвета, как спецовки, в которых обедают рабочие. Подача идет медленно, народ нервен особой желудочной нервностью, из-за всякого пустяка вспыхивают колкости и стычки и между соседями, и с официантками. Каждое появление подавальщицы сопровождается разноголосым криком в ее “ряду”, каждый стол старается зазвать ее и опередить соседний — прямо как растревоженная галочья стая. Сами посетители едят грязно, неаппетитно до отвратности, немытыми руками собирают пищу с тарелок, вытирают их корками до блеска или вылизывают, невзирая на специальные плакаты — запрещающие такие способы. Когда подается рыба, за стол страшно сесть — кости складывают прямо на скатерть вокруг тарелок. Косточки из компота разгрызают и шелуху плюют тут же на стол. С начала организации рациона была заведена посуда, ложки, стаканы, но все это по обыкновению растащили в первые же две недели, и сейчас приходится брать с собой полный прибор, кроме глубокой тарелки. Этих пока хватает, и если нет с собой посуды на чай или кофе, то их подают в глубокой тарелке… Все равно после рационного завтрака или обеда устраиваешь себе второй, более обстоятельный, пока выручает зелень с огорода. Так вот и получается, что даже при сравнительно благополучном положении, когда можно кормиться три раза в день, когда паек выдается с календарной точностью, когда качество хлеба не оставляет желать лучшего, все-таки мы все не сыты, раздражены и находимся в вечно неуравновешенном состоянии» ^{190} .

Трудно сказать, всели столовые являлись таковыми — но невольно задаешь себе вопрос: а почему они должны быть другими? Убогий блокадный быт никуда не исчез, люди оттаивали медленно, чувство «зверского» голода у многих не ушло и месяцы спустя после первой блокадной зимы. Записи И.Д. Зеленской читать тяжело — но они честнее, чем бодрые уверения в оптимизме, якобы испытанном блокадниками. Ничто не возникало внезапно и не смывалось бесследно, и не вина людей в том, что приметы разрухи, физического и духовного угасания изживались мучительно, с неимоверным напряжением, не сразу и не всеми до конца.

Быстрый перевод на рационное питание большого количества горожан (с 5 тысяч в мае 1942 года до 100 тысяч в июне и 200 тысяч в конце 1943 года) все же не позволил в должной мере учесть интересы «желудочнобольных» — им грозило раствориться в общей массе людей, которых перестали считать особо истощенными. Выход нашли путем создания так называемых диетических столовых. Число прикрепленных к ним было очень ограничено, зато удалось в целом сохранить многие из прежних норм усиленного питания. «Прекрасно кормят, 40 грамм масла и 50 грамм сахара. Обед прекрасного качества. Такого вкусного борща в нашей столовой не было в мирное время» — и это говорилось о диетстоловой завода «Судомех» ^{191} . Вероятно, в других местах питание могло быть еще лучше. Как вспоминал А.Н. Болдырев, в ресторане «Северный», превращенном в диетстоловую, сидевшая с ним 19 ноября 1942 года за одним столиком директор ГПБ Е.Ф. Егоренкова «отодвинула брезгливо наполовину съеденную кашу: “Не лезет, просто не могу больше переносить эти каши”» ^{192} .

Меню таких столовых, правда, не всегда являлось богатым. Видели в них, хотя и не часто, и весьма скромные обеды и ужины. Сеть их не была большой, но диетстоловые, обслуживавшие в день 300—500 человек, открывались в каждом районе. Как обычно и бывает, среди «желудочнобольных» оказалось немало руководителей разных рангов и тех, кто пользовался «связями» и пристраивался сюда «по блату». В конце 1942 года в диетстоловых питалось всего 6 тысяч человек ^{193} — в масштабах такого города, как Ленинград, это немного.

Облик столовых во многом определялся общим военным бытом. Первой приметой блокады, на что сразу обратили внимание их посетители, стало исчезновение из залов ложек, вилок и тарелок. Заметным это стало еще в сентябре 1941 года. В начале декабря 1941 года Л.В. Шапорина записывает в дневнике: «В столовую надо приносить свои ложки: все ложки раскрали, подозревают беженцев, эвакуированных из захваченных местностей, которые здесь столовались» ^{194} .

Но отсутствие ложек замечали и в других столовых — особенно это бросалось в глаза в январе 1942 года. «В столовых к этому времени пропали последовательно… вилки, ложки и даже миски. Каждый носил с собою вначале ложку, а затем и то, из чего можно было бы похлебать суп», — вспоминал В.П. Петров ^{195} . Остававшиеся еще в залах ложки буквально выхватывали из рук, «чуть ли не изо рта» ^{196} . Миски, которые приносили из дома и куда перекладывали пищу, были нередко грязными, мылись в холодной воде. У многих блокадников часто и мисок не было, о чем хорошо знали в «верхах». «Неудобно — в консервные банки люди берут обед», — говорил на заседании бюро горкома ВКП(б) А.А. Кузнецов ^{197} . Часто суп наливали в ржавые консервные банки прямо над кастрюлей, чтобы не пропало ни капли. Решить эту проблему пытались путем «выработки» (выражение А.А. Кузнецова) тарелок, покупали их у эвакуирующихся. Трудно сказать, насколько это было эффективным, но сведений об использовании консервных банок как посуды в конце 1942-го — начале 1943 года обнаружить не удалось.

Общей приметой почти всех столовых были грязь и копоть: на полу, на скамьях, на столах, на стенах. Не избежали этой участи даже некоторые райкомовские столовые. «Грязная харчевня» — так не совсем по-канцелярски была названа одна из «культурных» ранее столовых в официальном отчете. Работники общепита иногда жаловались на невозможность соблюдать чистоту там, где кормились «ремесленники» и «неорганизованное население», но не всегда чистыми выглядели и ведомственные столовые. Темнота в столовых (этим, кстати, пользовались грабители, опрокидывавшие свечи и хватавшие со столов продукты), вид посетителей, закопченных дочерна, не снимавших шапки и пальто, сидевших в грязной, нечищеной, ветхой одежде и обуви, отсутствие посуды и столовых приборов, заставлявшее лакать супы через край тарелки и есть кашу руками, склоки, ругань, подозрительность, неубранные трупы у дверей, вид людей, роющихся в отбросах находившихся рядом помоек, — ничто не проходило бесследно, и руки опускались даже у тех, кто не был столь истощен и не готов был сразу смириться с распадом «общепитовской» культуры.

Редко в какой столовой во второй половине 1941-го — начале 1942 года не видели очередей. Отчасти это было вызвано медлительностью в выдаче блюд, что, конечно, имело тогда свое оправдание: «…стояли в очереди с баночками. Когда подходила очередь, то кашу взвешивали на весах на тарелочке, потом перекладывали в другую тарелку, и мы с жадностью смотрели, чтобы всё выскоблили с тарелки» ^{198} .

«Длиннейшие», «километровые» очереди наблюдались еще в сентябре 1941 года. «Чтобы пообедать где-нибудь в открытого типа столовой, надо простоять в очереди 3—5 часов», — отмечал 24 сентября 1941 года А.А. Грязнов ^{199} . Тогда этот ажиотаж еще можно было понять — в столовых и в сентябре продолжали выдавать «бескарточно» ряд блюд. Но очереди, в которых стояли более одного-двух часов, наблюдались и позднее, в декабре 1941-го — феврале 1942 года. Приготовить дома обед было не на чем, а в фабрично-заводских столовых даже в «смертное время» выдавали часто «бескарточный» суп, и не одну, а несколько тарелок — надо было только уметь тайком пронести его через проходную. Конечно, суп этот был «пустым», обычная белесоватая жидкость, куда добавили несколько капель соевого молока — но кого это могло остановить? Очереди в столовых иногда уменьшались к концу декады. Карточки на крупу и мясо были к этому времени «проедены» — кто-то ведь брал не одну, а несколько порций, не имея сил вытерпеть, и потому приходилось, «подголадывая», ожидать следующей десятидневки.

Любая очередь — это очаг конфликтов. Особенно это характерно было для блокадных столовых. Не дать опередить себя, успеть дотянуться до чистой ложки, потребовать, чтобы долили супа, порция которого показалась малой, найти место за столом и занять его, отталкивая других, быстрее прочих зазвать к себе официантку, пока не раздали все блюда, внимательно присматриваться к посетителям, подозревая, что они способны на воровство, — как могло проявиться в этом хаосе «чинное» спокойствие? «Толпа, давка, ругань… Я давно потеряла надежду поддержать порядок в этой массе голодных», — записывала в дневнике 23 декабря 1941 года заведовавшая столовой ТЭЦ И.Д. Зеленская ^{200} .

Наиболее бурно реагировали, когда узнавали, что прекращается выдача первых или вторых блюд. Поднимался крик, даже раздавались угрозы. Та же И.Д. Зеленская вспоминала, как в столовой «закончилась каша»: «Паня-буфетчица крикнула: “Что вы все на нас, ведь война же!” И ей несколько человек ответило: “При чем здесь война”». Самой И.Д. Зеленской в этот день, 1 ноября 1941 года, тоже было несладко: «Пришлось услышать, что меня надо выкинуть, вытащить за волосы, что я не “рабочего классу”, и, наконец, откровенное признание: “пока они нас жмут, но погоди, придет время, и мы их прижмем”. Это говорит представительница “рабочего классу”, молодая “комсомолка”» ^{201} .