Повседневная жизнь европейских студентов от Средневековья до эпохи Просвещения
Шрифт:
Академическая канцелярия должна была выплачивать русским студентам 400 рублей на человека в год, но уже в первый год обучения Ломоносову и его товарищам недоплатили по 100 рублей. Зимой 1737/38 года Ломоносов, привыкший в Заиконоспасских школах беречь каждую копейку, смог уложиться в присланные ему 200 рублей, но потом не только потратил всю стипендию, но и наделал долгов, сумма которых в несколько раз превышала положенное ему жалованье. Его друзья Виноградов и Райзер вели себя точно так же. Академия велела отказаться от услуг учителей танцев и фехтования, не тратить деньги на наряды и не делать долгов и объявила всем троим суровый выговор. Добросердечный ректор университета Кристиан Вольф уплатил долги русских студентов (впоследствии Академия наук возместила ему эту сумму), чтобы они могли продолжить учебу у профессора Генкеля. К тому времени годовое содержание русских студентов было урезано вдвое, деньги высылали непосредственно Генкелю, который выдавал их на руки своим подопечным небольшими
Надо полагать, студенческие стипендии не «индексировались», несмотря на рост цен. Так, когда архитектор Василий Баженов и живописец Антон Лосенко отправились в 1759 году учиться за границу, Петербургская академия художеств назначила им содержание 350 рублей в год. В переводе на французские деньги это составляло 50–60 франков в месяц. На эти деньги молодые люди могли снять лишь самую бедную комнату на задворках Парижа.
Конечно, обидно, когда лучшие годы проходят, а ты вынужден считать гроши, точно старый скареда. Но у бедняков не было иного выхода — разве что совершать преступления. Зато сыновья богатых людей прожигали жизнь, не задумываясь о последствиях. Весельчак Жюльен де Ламетри (1709–1751) похвалялся тем, что потратил до последнего гроша (отнюдь не на книги) шесть тысяч ливров, которые отец, богатый купец, прислал ему для сдачи экзамена на степень доктора медицины в Париже; в итоге докторский колпак он получил в Ренне. Бережливый Филипп Пинель был его полной противоположностью: лишь изредка ходил в гости и никого не принимал у себя; поход в театр был выдающимся событием. Так, он выбрался как-то раз в Итальянскую комедию посмотреть «Докторов медицины», где высмеивали месмеристов [48] .
48
Месмеристы — последователи австрийского врача Франца Антона Месмера (1734–1815), создателя учения о «животном магнетизме». Месмер лечил нервные заболевания при помощи «намагнетизированного» ушата, но на самом деле, похоже, был первым психотерапевтом.
В общем, образ студента, созданный английским поэтом Джеффри Чосером в «Кентерберийских рассказах» еще в XIV веке, долго оставался узнаваемым:
Прервав над логикой усердный труд, Студент оксфордский с нами рядом плелся. Едва ль беднее нищий бы нашелся: Не конь под ним, а щипаная галка, И самого студента было жалко — Такой он был обтрепанный, убогий, Худой, измученный плохой дорогой. Он ни прихода не сумел добыть, Ни службы канцелярской. Выносить Нужду и голод приучился стойко. Полено клал он в изголовье койки. Ему милее двадцать книг иметь, Чем платье дорогое, лютню, снедь. Он негу презирал сокровищ тленных, Но Аристотель — кладезь мыслей ценных — Не мог прибавить денег ни гроша, И клерк их клянчил, грешная душа, У всех друзей и тратил на ученье И ревностно молился о спасенье Тех, щедрости которых был обязан. К науке он был горячо привязан. Но философия не помогала И золота ни унца не давала. Он слова лишнего не говорил И слог высокий мудрости любил — Короткий, быстрый, искренний, правдивый; Он сыт был жатвой с этой тучной нивы. И, бедняком предпочитая жить, Хотел учиться и других учить [49] .49
Перевод И. А. Кашкина.
Быт
Местные особенности. — За столом. — Студенческий рацион. — Злоупотребления
Эпоха глобализации приучила нас к тому, что, куда бы мы ни приехали, даже на другом континенте, мы всюду найдем привычную еду, средства передвижения и никого не удивим своим внешним обликом или костюмом. Однако в интересующее нас время всё было иначе и даже переезд в соседний город оборачивался сменой культурной среды.
Например, в Женеве потешались над длинными патлами Феликса Платтера, уроженца Базеля. Чтобы на него не показывали пальцем, пришлось ему, не стригшемуся с детства, пойти к цирюльнику. Во Франции с Феликсом приключился другой конфуз: в харчевне хозяйская дочка хотела его поцеловать, а он стал отбиваться, чем всех развеселил: оказалось, здесь так принято здороваться. В Монпелье он приехал к началу сбора оливок и в первое утро, разбуженный шумом, увидел крестьян с палками, шедших отрясать оливки, и испугался, приняв их за солдат с пиками. В начале декабря 1556 года так похолодало, что в окрестностях Монпелье кое-где образовался лед. Студенты-немцы отправились кататься на коньках, чем сильно удивили французов.
Но разве можно сравнить это удивление с тем культурным шоком, который испытывали уроженцы «Московии», попав в «просвещенную Европу»! Всё казалось им диковинным; трудно было понять, что важно, а что нет, что нужно перенять, чему и как учиться. Князь Борис Куракин, учившийся в Венеции, оказался в 1705 году в Голландии. Вот как он описывает памятник Эразму в Роттердаме: «Сделан мужик вылитой медной с книгою на знак тому, который был человек гораздо ученой и часто людей учил, и тому на знак то сделано».
Сложнее всего было привыкнуть к иноземной пище и манерам поведения за столом. Например, французы в XVI веке ели суп руками: вычерпывали гущу, а потом выпивали бульон. («Король-солнце» Людовик XIV даже в конце XVII века не пользовался столовыми приборами и ел руками соусы; веком позже дочери Людовика XV пили бульон из тарелок через край.) На постоялых дворах на весь стол был один нож, прикованный цепью, которым пользовались по очереди, и больше никаких приборов. А в Швейцарии тогда все ели ложками. Когда один студент из «немцев» потребовал у служанки ложку, та не понимала, чего от нее хотят; постоялец вспылил, думая, что над ним издеваются; его уняли с большим трудом.
Зато перед Великим постом на юге Франции было принято разбивать глиняную посуду, употреблявшуюся для подачи мяса, и покупать новую — под рыбу.
В Испании, отметил для себя Томас Платтер в 1596 году, всё отличается от Франции: обычаи, одежда женщин, форма бокалов (из них можно пить лишь маленькими глотками); каплунов не шпигуют салом, а поливают растопленным.
Впрочем, какие каплуны! Студентам, которых не подкармливали родственники, приходилось класть зубы на полку. Рабле рассказывает, на каком жалком пайке сидели постояльцы Коллегии Монтегю: младшим полагалось давать за обедом и ужином по куску хлеба и по одному яйцу или по половине селедки. Пить разрешалось одну воду. Старших кормили лучше. Им выдавали треть пинты вина, 1/30 фунта масла, блюдо дешевых овощей, варенных без мяса, целую селедку или пару яиц и на закуску кусочек сыра. В Ланском коллеже бурсаки отдавали объедки со своего стола бедным однокашникам-землякам.
Проживавшие на частных квартирах харчевались лучше, но не роскошно. Феликс Платтер без особого воодушевления вспоминает, чем его кормили у аптекаря Лорана Каталана из Монпелье: «В доме моего хозяина жили скудно; кухня была испанская, не говоря уж о том, что мараны не употребляют в пищу те же продукты, что и евреи. В скоромные дни на обед ели похлебку с капустой из баранины, редко — из говядины, бульона было мало. Похлебку ели руками, каждый из своей тарелки. На ужин всегда подавали салат и немного жаркого, от остатков ни у кого не было несварения желудка. Хлеб в достаточном количестве и вкусен; вина дают немного, оно темно-красное, его сильно разводят водой. Служанка сначала наливает вам воды, сколько попросите, а потом добавляет вина. Если не допьете, она остальное выльет; вино здесь не хранится больше года и быстро превращается в уксус».
И без того неизбалованные разносолами школяры были обязаны еще и соблюдать посты, питаясь сушеной треской, гнилой селедкой и прогорклым китовым жиром.
«С Пепельной среды, — вспоминает Платтер, — начинался Великий пост, во время которого запрещалось под страхом смерти есть мясо и яйца. Правда, мы, немцы, тайком нарушали этот запрет. Тогда-то я и научился намазывать лист бумаги маслом, разбивать сверху яйца и поджаривать всё это на углях. Из осторожности мы не пользовались никакой кухонной утварью. На протяжении всего Великого поста я бросал на пол в своем рабочем кабинете скорлупу от яиц, которые жарил на свечке на промасленном листе бумаги. Позже служанка нашла кучу скорлупы и рассказала хозяйке…»
Хозяева не стали доносить на постояльца-лютеранина, но ему пришлось отказаться от кулинарных экспериментов.
«На обед подавали капустные щи на постном масле и хека. Из других рыб — морской язык, которого тушили в растительном масле прямо во время обеда, или тунец. Сливочное масло при готовке не использовали вообще. Макрель, сардины хороши и вареные, и жареные, угри водятся в изобилии, а еще лангусты и креветки, которых приносят целыми корзинами. К несчастью, в нашем доме их видели редко. На ужин был салат-латук, или эндивий, или лук (его продают на рынке огромными связками к Дню святого Варфоломея — 24 августа), припущенный в подслащенном соке. Всю зиму угощались также жареными каштанами, но не было ни сыра, ни фруктов».