Повседневная жизнь русского офицера эпохи 1812 года

Ивченко Лидия Леонидовна

Бог пощадил храброго офицера: «Этот штурм нам стоил больше 30 раненых и 13 убитых, в числе этих последних были два прекрасных офицера, о которых мы искренне сожалели. Взятие этого здания было венцом победы этого дня, и мы шумно праздновали эту победу до поздней ночи. В память наших павших товарищей мы осушили несколько бокалов с пенящимся шампанским. Хвастаясь своими подвигами, мы, особенно бывшие при взятии фабрики, показывали друг другу наши сабли, на которых запеклась кровь, на моей оказались даже присохшие волосы. На следующий день я нашел в моем плаще, между сукном и подкладкой, ружейную пулю; вероятно, она была заряжена наспех и поэтому ударила так слабо. В награду за все это генерал представил меня к ордену Св(ятой) Анны на шее, который я и получил впоследствии» ^{51} .

Другой же наш юный герой, офицер лейб-гвардии Семеновского полка Александр Чичерин был менее счастлив. 13 августа 1813 года он записал в своем дневнике: «Трупы на дороге, транспорты с ранеными, брошенные биваки — вот что я прежде всего увидел в Саксонии, а сейчас на первом ночлеге в этой стране я засыпаю под грохот пушек» ^{52} . Это была его последняя запись. Через три дня в двухдневном сражении под Кульмом, где особенно

отличились полки русской гвардии под командованием генерал-лейтенанта графа А. И. Остермана-Толстого, Чичерин был убит. Участник Кульмской битвы H. Н. Муравьев-Карский вспоминал об обстоятельствах гибели офицера-гвардейца: «Никогда я не видел чего-либо подобного тому, как батальон этот пошел на неприятеля. Небольшая колонна эта двинулась скорым маршем и в ногу. На лице каждого выражалось желание скорее столкнуться с французами. Они отбили орудия, перекололи французов, но лишились всех своих офицеров, кроме одного прапорщика Якушкина, который остался батальонным командиром». Чичерин примером своим ободрял солдат: «Он влез на пень, надел коротенький плащ свой на конец шпаги и, махая оной, созывал людей своих к бою, как смертоносная пуля поразила его» ^{53} .

Авторы воспоминаний о знаменитой Битве народов под Лейпцигом были гораздо в меньшей степени увлечены описанием своих чувств перед или в ходе сражения, чем в Отечественной войне; теперь их больше занимали внешние происшествия: «Саксонская кавалерия, прикрывавшая левый фланг, вся начала сдаваться без бою; высланная на место их французская кавалерия была встречена двумя батареями английских конгревовых ракет и легкими полками русской и прусской кавалерии прогнана назад. Наконец все линии войск всех союзных держав с барабанным боем и игранием музыки тронулись вперед; дойдя до позиции французских войск, нашли их батареи так изрытыми, что признаку амбразур не было, на оных брошена подбитая артиллерия, взорванные ящики, и поле позади, где стояли прикрытия пехоты, устлано трупами» ^{54} . Впрочем, внутреннее состояние графа Алексея Андреевича Аракчеева не укрылось от внимательных глаз П. С. Пущина: «Когда наша кавалерия была отброшена и наши колонны выступили в боевом порядке, чтобы остановить успехи неприятеля, Государь со всей свитой поместился за нашими линиями, и, пока казаки конвоя строились для своей лихой атаки, граф Аракчеев, отделившись от группы, проехал к батальону, с которым я стоял, подозвал меня и завел приятельскую беседу. Как раз в этот момент французские батареи приблизились к нам, и одна из их гранат разорвалась шагах в 50-ти от места, где мы беседовали в графом. Он, удивленный звуком, который ему пришлось услышать впервые в жизни, остановился на полуслове и спросил меня, что это означает? "Граната", — ответил я ему, приготовившись слушать прерванную так неожиданно фразу, но граф при слове "граната" переменился в лице, поворотил свою лошадь и большим галопом удалился с такого опасного места, оставив меня в опасном положении» ^{55} .

Жители Дюссельдорфа удивили русских военных своей смелостью: «…Когда российская артиллерия начала их тревожить ядрами, то жители города небоязненно кричали: "Виват Александр!"» ^{56} А вот массовый переход на сторону антинаполеоновской коалиции войск, прежде сражавшихся на стороне Франции, создал союзникам немалые трудности в бою: «Во время сражения некоторые из офицеров союзных войск были убиты от того, что не имели белой повязки на руке. Сын баварского короля, принц Карл едва спас жизнь свою: казаки хотели изрубить его, но он успел поднять вверх белых платок и сею предосторожностью остановил смертельный удар. С Лейпцигского сражения стали происходить недоразумения между солдатами, которые по соединении всех почти европейских войск под одни знамена не узнавали друг друга и иногда стреляли в своих союзников. Полки держав Рейнского союза, образованные французами, имели мундиры, похожие совершенно на французские, и посему надобно было придумать какой-нибудь знак отличия для войск, сражавшихся совокупно, для избежания вредных последствий, которые могли без сего впредь возникнуть. По прибытии в Труа Государь повелел, чтобы русские военные надели белый платок на левую руку, каковому примеру последовали некоторые из его союзников» ^{57} .

Российские войска победным маршем безостановочно продвигались к границам Франции, свято веря в то, что «пожар Смоленска и Москвы освещает им путь к Парижу». Г. П. Мешетич вспоминал о «торжественной встрече» Нового года (по европейскому стилю) егерями 1-го егерского полка: «Так в полночь против 1814 Нового года бригада егерей, заготовивши в заливе лодки, под командою генерал-майора Карпенки села в оные и в темноте ночи выбралась из залива в реку. Неприятель с противного берегу по шуму гребцов пустил батальный огонь; когда наши егеря сделали залп с лодок, река осветилась, батарея их, несколько стоявшая вправо, открыла было косвенный огонь картечью, но в то же время увидела против себя с берега несколько батарейных орудий, открывших сильный огонь ядрами и картечью в оную, и в подкрепление егерям на паромах плывущих несколько легких орудий, которые решительно действовали одною картечью» ^{58} . Участвовавший в переправе через Рейн M. М. Петров, повествуя об этом же памятном для русской армии событии, завершил в воспоминаниях рассказ соратника: «…Соединились в общую бригадную колонну и пошли парадным скорым маршем с барабанным боем и музыкою в растворенные для нас гражданами ворота Кобленца, оставленного начисто неприятелем. Мой 1-й батальон полка составлял голову колонны. Город был тогда по случаю встречи Нового года с особенным вниманием иллюминирован фонарями и плошками» ^{59} .

«Окрепший в боях», 17-летний Д. В. Душенкевич особенно запомнил кровопролитную схватку при Ла-Ротьере 20 января 1814 года, но отнюдь не по той причине, что именно в этот день приказано было всем чинам союзных армий надеть на левую руку белую повязку. Это был «славный день имянин» корпусного начальника генерала от инфантерии Ф. В. Остен-Сакена: «Наш пункт атаки был Ларотьер, центр самый ужасный, обставленный множеством орудий, кавалериею и массами пехоты, распоряжаемыми лично Наполеоном. Подойдя на дистанцию, мы были остановлены под невыносимым артиллерийским огнем; пошел довольно густой снег; пользуясь его завесою непродолжительною, нас передвинули немного от губительных прицельных выстрелов неприятеля; на месте, оставленном нами, площадь была устлана

разорванными и разможженными людьми. Вскоре неприятель опять навел вернее свои орудия и вновь жестоко поражал нас; колонны наши, потерявшие терпение, просили повеления идти вперед. Генерал Ставицкий послал меня о том доложить корпусному командиру, который, прибыв лично на наше место, приказал, как только услышим трубный сигнал, идти в штыки и отъехал к кавалерии. Раздалась труба: "Ребята, на руку!" Солдаты наши, схватя в левую руку ружья наперевес, а крестясь другою, с радостью и молитвою: "Слава Богу, Господи, благослови!" — в сию же минуту посланные извещали войска, что Император наш изволил прибыть к полю сражения; решительное и радостное "Ура! Ура!" смешавшись наполняло гармонически равнину Ларотьерскую общим грозным гулом, предвестником победы, заглушая последние частые и верные выстрелы французских пушек, которые мгновенно все почти достались нам, победителям: сбитые, вдруг потерявшие артиллерию, в славный день имянин генерала Сакена, героя сей битвы, французы, как бешеные, кидались на нас батальонами, взводами, чем ни попало, до самой ночи; но что взято, все удержано, вершка назад не уступили. Сражение жаркое продолжалось среди темноты ночной. Перейдя Ларотьер, устроив твердо дивизию, генерал Ставицкий был ранен в правую челюсть, пуля на левых зубах остановилась, которую сам, тут же вынув, отдал мне. Странно, что я стал рядом с ним по правую его сторону, подобно как при Лейпциге у генерала Неверовского с левой; пули, минуя меня, поражали достойнейшее. Отправив с конвойными казаками генерала Ставицкого из-под выстрелов за селение, с разрешения его превосходительства, я поскакал в темноте отыскать корпусного командира доложить об убыли начальника дивизии, равно бригадного генерала Кологривого (так в тексте. — Л. И.), раненного картечью при самой атаке, и просить распоряжения» ^{60} . Дело при Ла-Ротьере знаменательно для его участников еще и тем, что здесь они совершали подвиги «в виду» императора, у которого генерал Остен-Сакен был на дурном счету, попав в 1807 году под суд за неисполнение приказов главнокомандующего Л. Л. Беннигсена. «После сражения при Ларотьере Государь, вспомнивший жалобы Беннигсена на действия Сакена в 1807 году, сказал Ермолову: "Алексей Петрович, бывал ли ты с Сакеном в огне?" — "Никогда, Ваше Величество, я служил под его начальством лишь в мирное время". Государь сказал на это: "Он в моих глазах дрался как лев; напрасно Леонтий Леонтьевич (Беннигсен) его так сильно обвинял в 1807 году"», — рассказывал Д. В. Давыдов ^{61} .

Под стенами Парижа сердца наших героев, как и в 1812 году, вновь были переполнены сильными чувствами: «Ядра, гранаты, картечи и пули, осыпавшие колонны наши с вершины и уступов Монмартра, прекращали только стремление пораженных из нас, не спасая его от поражения. Пыхнул еще один бурный порыв геройства нашего, и победоносные стопы наши попрали вершину гиганта с 29 орудиями, на которой могучие орлы Александра распростерли свои крылия во благоизлияние человечеству. И там штурмовые крики замолкли, выстрелы средели, и вот пять, вот три и один — последний, прощальный той двугодовой войны, раздавшийся и умолкший на вершине Монмартра! Пусть бы тогда отверзлась обитель небесного блаженства; пусть бы приклонились на нас седые чела русских героев. О, как мы были славны тогда и любезны всему свету!

<…>. Война, зачавшаяся в 1812 году, имела два пункта, где видно было близкое равновесие рвения россиян на отличия: один на поле Бородинском, а другой при Монмартре. На первом все воины наши были храбры до озлобления, ибо не умереть, а остаться живыми в завоеванном французами Отечестве боялись. Но когда шли на укрепления Парижа, или, лучше сказать, лезли на бодливое темя Франции, то каждый солдат пылал румянцем геройства, понимая важность совершавшегося окончательного подвига и отмщения, и каждый из нас не хотел умереть прежде покорения Парижа» ^{62} . К. Н. Батюшков вспоминал: «Все высоты заняты артиллериею; еще минута, и Париж засыпан ядрами! Желать ли сего? Французы выслали офицера с переговорами, и пушки замолчали. Раненые русские офицеры проходили мимо нас и поздравляли с победою. "Слава Богу! Мы увидели Париж с шпагою в руках! Мы отмстили за Москву!" — повторяли солдаты, перевязывая раны свои».

В заключение же главы мы приведем суждение знающих людей, касающееся воинского ремесла. «<…> Мало таких людей, которые бы исполняли свой долг, не обращая внимания на то, что на них не глядят. Большая часть воинов вяло воюет без зрителей», — утверждал Д. В. Давыдов. Воспоминания артиллериста H. Е. Митаревского служат подробным пояснением к высказыванию «поэта-гусара»: «Проверив прицел, скомандовал я первое "пали", но у канонира, стоявшего с пальником, до того дрожала рука, что он не мог фитилем попасть в затравку. Это был видный из себя солдат, вновь к нам поступивший и находившийся в первый раз в деле. Батальоны же, поравнявшись с орудиями, остановились и смотрели на нас; мне стало и досадно, и стыдно. Я вырвал у канонира пальник и, оттолкнув его, смело приложил пальник к затравке. Выстрел был удачный, и так как неприятели были довольно близко, то он уложил целый ряд французов; потом второй, третий, четвертый выстрел и так далее. Все выстрелы были очень меткие, французов клали целыми рядами, и у них тотчас же произошло замешательство. Видя это, не только офицеры, но и солдаты кричали: "Браво! — Славно! — Вот так их! — Еще задай! — Хорошенько их! — Ай, артиллеристы, ай, молодцы!" При этих возгласах люди мои раскуражились и работали действительно молодцами: живо и метко; мне оставалось только говорить: "не торопись, не суетись", указывать направление и изредка поверять их».

В рассказе артиллерийского офицера содержатся бытовые подробности, относящиеся к окончанию битвы: «Корпус или отряд, возвращавшийся со сражения с признаками участия в деле, обращал на себя всеобщее внимание. Не участвовавшие в деле солдаты и, особенно, офицеры, смотрели с расположением на потрудившихся и завидовали оставшимся в живых счастливцам. Они любопытствовали и приставали с вопросами, особенно видя ощутительные признаки жаркого дела. Так было и с нами. Солдаты расспрашивали солдат, а офицеры с расспросами подходили ко мне. Но я был в таком расположении духа, что, кажется, только и отвечал: "да и нет". Послышалось мне, что кто-то из офицеров сказал: "Экой медведь!" Несмотря, однако ж, на рассеянность, я все же заметил кучку гвардейских солдат, смотревших на нас; один из них, указывая рукою на орудия, сказал: "Уж эти и видно, что поработали: вишь, как рылы-то позамарали!" Эти простые слова чрезвычайно были мне приятны. Вскоре я нашел свою роту; там горели огни и подавали обед, что было очень кстати. Поел я с большим аппетитом и, не вдаваясь ни в какие расспросы, залег спать» ^{63} .