Этот портрет, продиктованный ненавистью, содержит каплю правды и обилие клеветы, что свидетельствует о неистовой злобе, которую обычно вызывала королевская возлюбленная у тех, кто считал себя вправе сетовать на нее, хотя мечтал только о том, чтобы заменить ее своей ставленницей: фаворитка, задевшая интересы придворного, в его устах представала только презренной шлюхой, но он пошел бы на любую низость, если бы она решилась его облагодетельствовать. В этом парадокс придворных нравов, если не всего человечества: привязанность и ненависть определяют личные интересы. Недоброжелательность, которую мадам де Помпадур вызывала с момента своего появления при дворе, объяснялась обидчивостью и особыми формами этикета, а ими, с точки зрения завсегдатаев дворца, не следовало пренебрегать. Предшественники Людовика XV, да и он сам, до сих пор избирали себе возлюбленных только из среды придворных дам. Людовик XV дошел даже до того, что трижды останавливал свой выбор в пределах одной семьи и последовательно спал с тремя сестрами де Нель. То, что король отправился на поиски нового увлечения за рамки известного круга, выглядело настоящей революцией, откровенно возмущавшей придворных. Вот как он лишил их привычного вознаграждения, самой прекрасной их наследственной чести! Разве король — не их собственность, их имущество, так по какому же праву он отдался на стороне, отвергнув надежные кандидатуры, через которые и они могли бы поиметь выгоду? Нельзя понять, почему двор так сурово принял маркизу де Помпадур, если не учитывать, что он был источником интриг и доносов в национальном масштабе. Там процветали амбиции и подхалимство, падала нравственность, рушились все запреты, уважение не могло удержать от соперничества. Двор превратился в настоящие джунгли, где изящество и роскошь не могли скрыть дикости. Утонченность стала ширмой, за которой скрывалось садистское стремление к жестокости,
затронувшее самую сущность людей и изменившее придворных. Как бы мало амбициозны ни были эти люди, в них бушевали хищные страсти, порожденные строгостью этикета и сплетнями двора, усугублявшей природную грубость, которая, однако, придавала их искаженному облику вид благовоспитанных людей, внешне любезных и цивилизованных, но это была только внешность. Мадам де Помпадур происходила из другой среды, но рискнула появиться при дворе, оказывать покровительство, вводить угодных ей людей в контакт с королем, и тем самым начисто уничтожала ревниво охранявшуюся монополию придворных на королевские милости и льготы. Они мнили себя слишком благородными и возвышенными, чтобы терпеть подобную несправедливость. И они сделали все возможное для разоблачения подлого происхождения этой девки-проститутки, которую их плененный страстью господин причислил к своим высокородным приближенным. Истина далека от представленной картины и к тому же гораздо более благоприятна. Жанна-Антуанетта, урожденная Пуассон, на самом деле являлась официальной дочерью делового человека, одного из крупнейших финансистов своего времени, близкого к парижским собратьям, этим плутократам, наполнившим Париж блеском своей фортуны, без которых не могла обходиться государственная казна. Пуассон, возможно, и не был родным отцом девочки, им мог быть и Пари де Монмартель, и откупщик Ле Норман Турнем — оба состояли в близких отношениях с мадам Пуассон. Эта дама не отличалась неприступностью и имела дурную славу. Жанна родилась в 1721 году и детские годы провела среди урсулинок в Пуасси, затем жила с матерью, которая и ввела ее в те круги, где вращалась сама. Это общество крупных финансистов привило девочке вкус к роскоши и познакомило ее с навыками и пристрастиями знатоков и гурманов, во главе которых стояли меценаты, иногда оказывавшие покровительство художникам. Мадам Пуассон ввела дочку и в литературный салон своей подруги, мадам де Тансен, которая, отринув чины и звания, принимала у себя только самое талантливое, что мог дать Париж. У нее бывали Монтескье и Фонтенель, Прево и Мариво, а также женщины, мечтавшие прославить и собственные салоны — мадам Жофрен и ее дочь, мадам де ла Ферте-Имбо. Жанна-Антуанетта не чуждалась изящных искусств, умела танцевать и обладала красивым голосом. Там она выработала свой собственный стиль, приобщилась к литературным дискуссиям и даже к тонкостям светской науки и еще научилась всегда улыбаться. Несколько позже ее образование завершилось в салоне мадам Жофрен. На этой образованной девушке в 1741 году Ле Норман Турнем женил своего племянника и наследника. Двадцатилетняя мадам д'Этиоль, прелестная, богатая, обворожительная, светская, живая и игривая, парижанка до кончиков ногтей, принятая в лучших домах, помышляла только об удовольствиях и совершенно не понимала, как можно не следовать моде. Салонные театры пользовались большим успехом, у Жанны-Антуанетты был свой театр в Этиоле, и на его сцене она блистала сама. Этиоль в чем-то походил на королевский двор, где позднее с любопытством заговорили о ней. Имение располагалось в Сенарском лесу, там король нередко охотился на оленей. Однажды, после нескольких случайных встреч, он заметил мадам д'Этиоль, и она вызвала у него интерес. В 1745 году скончалась возлюбленная Людовика XV, мадам де Шатору. Двор превратился в гнездо интриг, дамы соревновались между собой, кто из них попадет в постель короля. Мадам де Флавакур, сестра покойной герцогини де Шатору, вроде бы уже успешно пристроилась на это место, но вынуждена была считаться с конкуренцией в лице мадам де Лораге, де Рошшуар, Портай и де Ла Пупли-ньер. Между тем возникла опасность появления особы со стороны. Друзья мадам д'Этиоль замыслили план передачи ее королю. Ради этого плана объединились влиятельные люди, такие как Пари, или интриганы вроде мадам де Тансен. Среди «заговорщиков» оказался и придворный Ришелье, познакомившийся с мадам д'Этиоль в салоне мадам де Тансен. К соглашению примкнули и такие люди, для которых предусматривалась вспомогательная, но важная роль: Бине, барон де Марше, кузен Жанны-Антуанетты, состоявший первым камердинером короля, — он должен был каждый день прощупывать настроение государя и выражать свое восхищение маленькой мадам д'Этиоль, сообщая, что она уже на все согласна и питает надежды. Людовик XV поддался искушению, и в феврале 1745 года мадам д'Этиоль была приглашена на бал в Версаль. Она не упрямилась и водворилась во дворце в апартаментах, прежде служивших мадам де Шатору, а перед тем — мадам де Майи. Однако пока она оставалась скорее гостьей, имея там одно из своих двух мест пребывания в Париже, и положение ее все еще оставалось наполовину тайным. Стоявшая за ней группировка, надеясь увидеть ее в скором времени на посту официальной возлюбленной, металась и беспокоилась. Но дело шло своим чередом: мадам д'Этиоль рассталась с мужем, и король, чтобы упрочить ее позицию при дворе, дал ей титул маркизы де Помпадур — скоро это имя узнает вся Европа. Следующим летом король выехал на фронт, а мадам де Помпадур — она уже завладела его сердцем, но в ее положении при дворе и в официальном статусе пока ничего не изменилось — вернулась в Эти-оль. По возвращении король задумал превратить неуправляемую идиллию в постоянную связь, и в какой-то степени легитимную. До тех пор фаворитки набирались во дворце, они полностью принадлежали к «этой территории», как выражались о дворе, и в какой-то мере изначально предназначались на роль султанш. Мадам де Помпадур была чужой при дворе, не занимала там никакой должности, не принадлежала, как большинство ее предшественниц, к свите королевы или принцесс. Очень долго она казалась посторонней, узурпаторшей, не имевшей, по мнению придворных, никаких легитимных и наследственных прав исполнять функцию, которая до сих пор являлась бесстыдным правом придворных дам. Поэтому требовалось как можно скорее упрочить ее положение, придать ей значительность, чтобы позволить полностью вписаться в новую среду, сделаться естественной и стать одной из звезд версальской галактики. Согласно этикету ее полагалось официально представить королю и королеве, но для этого нужно было найти высокородную женщину, которая согласилась бы ее представлять. Вызвалась принцесса де Конти. Если бы ханжи вздумали роптать, принцесса должна была деликатно заставить их умолкнуть. Разве не правда, говорили современники, что придворные дамы будут завидовать ее роли посредницы, ведь эта роль может обеспечить столько милостей той, которая согласилась на это? Все они были склонны продаваться и, хотя притворялись добродетельными, но больше от досады, нежели целомудрия. Так же нужно обставить все таким образом, чтобы не подать повода высказаться Шуазелю, чье авторитетное мнение не осталось бы незамеченным, ибо он имел обыкновение говорить вслух о том, о чем следовало молчать, — и прежде всего о вторжении «буржуазки» в те круги, где уважение к условностям берет верх над заботой о морали. Мадам де Помпадур несла в себе дух Парижа и даже, пожалуй, ниспровержения основ высшего общества, и на их место выдвигала социальные запросы мира, который начинал взбираться на вершину иерархии и судачил о версальских придворных, со страхом взиравших на угрозу их монополии. Финансовый кружок вытеснял обитателей дворца, арендаторская женка заняла место около короля — это же революция, которую Шуазель очень хорошо распознал, чем и объяснялась суровость его суждений о посмевшей ввести нововведение столь же скандальное, сколь и непредвиденное.
«Я присутствовал, — писал он, — при том, как мадам де Помпадур стала официальной любовницей короля и королевства. Она была представлена. Подобная презентация кажется чудовищной, ибо она нарушила все правила благопристойности, справедливости и этикета, введя арендаторскую жену в парижские сферы, сменив ей имя и превратив в знатную даму, которую можно представить при дворе. Для подобной непристойности нелегко было отыскать женщину, которая согласилась бы это сделать. Вызвалась мадам принцесса де Конти, и ей выпала подобная честь».
Скандальность этой церемонии, нарушавшей общественный порядок и опрокидывавшей иерархию, но столь тщательно исполненной в соответствии с этикетом, казалась Шуазелю таким верхом неприличия, что он счел возможным вынести принцессе де Конти и подобным ей людям самое суровое порицание, какое только применимо к столь знатному роду. «По этому случаю, — заключил он, — я не могу удержаться от соображения, которое уже приводил много раз: все принцы государева дома более низменны, чем в других странах. Среди всех принцев Европы лишь принцы из рода Бурбонов выступили участниками самой презренной гнусности. Должен заметить, что на господина принца де Конти, видимо, сильное влияние оказывает его мать, я же всегда старался держаться подальше от таких низких поступков, которые продиктованы страстью к деньгам и королевским милостям». [93]
93
Mйmoires, Mercure de France, p. 63.
Это
презрительное отношение к мадам де Помпадур и к той, которая добилась чести представить ее, вызвано ничем иным, кроме как новой ситуацией. Двор еще не успел приспособиться. Новая фаворитка блестяще отыгралась на них. Не фривольная гризетка, не маленькая буржуазка-приспособленка, а, напротив, одаренная величественной непринужденностью, исполненная грации, наделенная нежной душой и любезностью не только по отношению к своим друзьям, она сделала многое, чтобы придать своей должности достоинство и блеск, став чем-то большим, чем наложница. Это была регентша, чье духовное влияние как-то волей-неволей распространилось на весь двор, добившаяся признания даже самых нерешительных и подозрительных. Она не только прекрасно уловила дух и стиль придворной жизни, но и правильно поняла место главного советника короля, который, лично докладывая монарху обо всем, не может самостоятельно принимать никаких решений, выходящих за рамки его компетенции. Отсюда то преклонение перед величеством государя, какое она проявляла с самого начала своей карьеры. Совершенно непринужденно она сумела воплотить в жизнь то, о чем прежде не могли и помыслить даже самые гордые фаворитки, такие, как Монтеспан или Шатору. Она стала королевой не из суетности или тщеславия, а потому что ощущала себя зеркалом, отражавшим харизматическую сущность короля, достойной почитания тенью отметившего ее своей милостью государя, для которого она решилась стать не только подругой для удовольствий, но образованной советчицей, внимательной наставницей, преданной наперсницей. После нее подружка короля перестала восприниматься альковной принадлежностью. Будучи незаурядной женщиной, из своего довольно тривиального амплуа она сделала первую роль, очистила ее, придала ей форму, облагородила и горделивым жестом обратила в прах галантные анекдоты и пересуды о своих предшественницах. Перед такой высотой вынуждены были склониться придворные, очарованные ее обходительностью, предупредительностью и изяществом. Она внушала уважение не надменностью, но характерной для нее свободой в обращении как по отношению к королю, так и к строгостям этикета. Ей представлялись как королеве, и придворные, которых низменность натуры и неглубокое благочестие заставляли тянуться к любым милостям, соревновались перед ней в выражении почтения и рабской угодливости. Словом, мадам де Помпадур правила, но правила на благо своего господина, со всем чистосердечием, с властью законности разделенной любви и с верой в свою миссию служения королю. Принимая королевские почести, она блюла славу монарха. Она считала себя всего лишь средоточием доверия и щедрости государя, поэтому все воздаваемые лично ей почести, по ее мнению, на самом деле относились к ее высокому покровителю. Она никогда не допускала в своем присутствии ни малейшей бесцеремонности, и если ее все же задевали оскорбления в ее адрес, то личные нападки трогали ее гораздо меньше, чем те, которые были направлены против короля и его возлюбленной, объединяя их в гнусное целое.
Однако ее позиция, даже с высоты достигнутого положения, иногда казалась ей недостаточной, и она начинала лелеять безумные надежды вроде тех, которые ее предшественнице мадам де Ментенон удалось сделать реальностью. Однажды в минуту слабости она доверилась своей подруге мадам де Ваши, улыбаясь своей прежней наивности неофитки.
«Когда-то, — написала она, — у меня была мысль стать женой короля, и я льстила себя надеждой, что лучший из королей ради меня решится на то, на что его прадед пошел ради пятидесятилетней женщины. Есть только одна маленькая сложность для осуществления этого прекрасного плана: Знатная Дама (королева) и Маленький Нормандец (муж госпожи Помпадур) до сих пор еще живы. Вот какими химерами, милая графиня, так долго тешилось мое бедное сердце». [94]
94
Lettres, 1753-1762, Libraire bleue, 1986.
Она всегда оставалась королевой, даже больше, чем могла пожелать, хотя в несколько аллегорической форме, и по мнению тех, кто преувеличивал ее влияние, сравнивая с премьер-министром Франции и приписывая ей власть, превышавшую даже власть короля. Прекрасный случай побранить слабость, и зависимость Людовика XV и возложить на маркизу ответственность за все обрушившиеся на королевство беды. На эту тему ходило множество историй, и двор изощрялся в сплетнях о ее репутации и могуществе. Мадам де Помпадур сама давала пищу жестоким анекдотам, возникавшим по недоброжелательности или наивности.
«Мне вменяют в вину, — писала она, — обнищание народа, дурные планы кабинета, слабые успехи в войне и триумф наших врагов. Меня обвиняют в том, что я все продала, всем распоряжаюсь, всем заправляю. Однажды случилось, что за ужином к королю подошел симпатичный старик и попросил отрекомендовать его мадам де Помпадур. Все засмеялись над простотой бедного человека, но я не смеялась. Другой человек некоторое время назад, в Совете, представил любопытную записку об изыскании денег, не причиняя беспокойства народу: его проект заключался в том, чтобы попросить меня ссудить королю сто миллионов. Опять все рассмеялись, кроме меня». [95]
95
Lettres, 1753—1762, Libraire bleue, 1986.
Жестокие насмешки и убийственное недоброжелательство проявятся позже. А в начале ее карьеры преобладало другое чувство, которое можно определить как изумление. Вступление мадам де Помпадур в Версаль имело чудесные последствия. Сколько новизны привнесла с собой эта истинная парижанка со своей веселостью, ясным умом и свободой, которые так контрастировали с жеманством и устаревшей слащавостью двора. Рожденная, воспитанная и сформировавшаяся в духовной среде лучшего парижского общества, самого открытого и привлекательного — в литературных салонах и особняках щедрых финансистов — эта маркиза принесла с собой во дворец легкий бриз, наполненный дыханием жизни столицы. Не лишая величественности, она смела пыль с позолоченной роскоши, появляясь то здесь то там, подобная розовому бутону, и повсюду разнесла прекраснейший дух интеллектуальных кругов Парижа. Свежий ветер совершенно нового вкуса, пикантный и пряный, повеял на Версаль, который сначала только заскрипел под этим дуновением, а когда прошло первое головокружение, очертя голову кинулся в изящные наслаждения истинно французского духа, которые завела здесь маркиза. Скованные условностями и конформизмом двора, придворные, разумеется, находили стиль мадам де Помпадур чересчур буржуазным. Но ее характер и манеры были насквозь проникнуты тактом и учтивостью, которую парижское общество возвело на самую вершину искусства совершенного изящества и чистоты. Нежным и скромным вестником этого стиля она вступила в Версаль.
Ее появление при дворе и достигнутое ею господство прежде всего развели в разные стороны все придворные силы: кто объявил себя сторонником, кто — противником фаворитки. Дофин стал сердцем, а магистр Буайе, епископ де Мирепуа, — душой партии ханжей, принципиально враждебной маркизе из почтительности к христианской морали, которую король, долгое время лишенный церковного причастия, высмеивал с постоянным упрямством. К этой партии тяготели духовные лица: верденский епископ Николай, воспитатель дофина аббат де Сен-Сир и целый эскадрон близких к принцу молодых сеньоров, вроде Грамона, Лаваля, Дю Мюи, Ла Вогюйона — полуоппортунистов и полусвятош. Королева, которую ее положение ставило в центр этой компании, была настроена достаточно благодушно и милостиво, чтобы не входить ни в какие интриги, и пресекала недоброжелательное злословие в адрес фаворитки. К тому же мадам де Помпадур неизменно проявляла к ней подчеркнутое уважение, а под ее влиянием и сам король стал с ней более обходителен. Что касается дочерей Людовика XV, то они относились к фаворитке скорее насмешливо, чем враждебно, между собой называя отцовскую возлюбленную «маман-путана». [96]
96
Putain (фр. ) — шлюха, проститутка.
Министры, чья позиция зависела от соотношения сил партии ханжей и партии сторонников фаворитки, вели глухую войну, ставкой в которой являлась маркиза. Генеральный контролер Машо, обладавший умом и цельной натурой, образованный сторонник преобразований, который своим положением министра был отчасти обязан друзьям мадам де Помпадур, финансистам дю Вернею и Монмартелю, был полностью предан фаворитке, которая, со своей стороны, также оказывала ему покровительство. Но принц де Конти, не имевший официальной должности при дворе, хотя весьма преданный Людовику XV, военный министр д'Аржансон и Морепа, в чьем ведении находилось военно-морское министерство и дворцовая камарилья, поклялись погубить мадам де Помпадур, и каждый из них располагал целой армией своих сторонников, как нельзя лучше подходящих для этой цели. Морепа, большой зубоскал, появляясь каждый день в кружке королевы, с ловкостью придворного и развязностью хлыща изощрялся в остроумии, распространяя «пуассонады», пасквили и песенки о маркизе, возможно, собственного сочинения, которые вредили репутации фаворитки в общественном мнении. В 1749 году он не побоялся нагло сравнить ее с ядовитым химическим соединением в маленьком катрене, который она обнаружила под своей салфеткой: