Поймать тишину
Шрифт:
После чашки горячего кофе Петро Тимофеич Суконников, виновато пряча взгляд, велел жене будить сына, а сам, накинув телогреечку и шапку-ушанку, несмело вышел на крыльцо. От чистого воздуха слегка закружилась голова. Он стоял, внимательно разглядывая едва прикрытую снегом землю, синюшное на горизонте небо и тёмные, спящие в безветрии сады.
Идти к сараям не хотелось совершенно. Нет, не оттого, что дрожал измученный похмельем организм, конечно же, не оттого. Причина нежелания заключалась в другом. Чувствовал Петро Тимофеич, что всё, что делает, чем живёт и дышит, – никому, кроме него, не нужно. Абсолютно никому! Который год подряд наезжали к нему осенью развесёлые ребятки-спекулянты и за бесценок скупали лоснящихся толстых свиней и справных, выгулянных
Вот она, воля вольная! Всё на свете знал Петька, а чего не знал, так чувствовал крестьянским нутром своим. И всё-таки скот отдавал.
Отдавал за бесценок. Потому что жить ему нужно было как-то, дочь учить надо, потому что сын взрослеет, да и вообще, по той веской причине, что не нужен больше никому Петькин скот, никому, кроме порядочных господ частных предпринимателей.
Навсегда засело у Петьки в мозгу, как приехала из Москвы дочка Варвары Полощухи, рассказывала на широкой сельской лавочке односельчанам о жизни столичной. Сказала она тогда, что, дескать, поругивается народец в Первопрестольной – недоволен ценами на рынках. Обижается на крестьян, будто это они дерут три шкуры с горожан за свою продукцию. Повздыхали удивлённые краюхинцы, поулыбались: «Да кабы мы по таким ценам, как в городе, скотину сбывали, давно бы уже на вертолётах летали, а не пеши ходили по пустующей на глазах деревне!»
«Вот она, воля вольная! – вздохнул про себя Петро Тимофеич. – А не хочется – не ходи ты на те базы! Эх, да как же не пойти?! Ведь и того заработать больше негде…»
В который раз подводя столь неутешительный итог крестьянским простецким мыслям, вдохнул Петро Суконников чистого воздуха на полную грудь и, несмело спустившись с крылечка, пошагал на хоздвор. С каждым шагом поступь его становилась всё решительнее и решительнее, словно была это поступь человека, несущего своё, больше уже не нужное тело на амбразуру вражеского дзота.
В хозяйственном дворе царил полнейший беспорядок. Всюду чувствовалась женская рука. Петро одни вилы искал минут двадцать. Уже хотел идти за спросом к супруге, но наконец-то попались они ему на глаза – в самой глубине двора, за дровяником.
– Да разве ж тут им место?! – раздражённо бурчал под нос разгневанный хозяин, поднимая инструмент и направляясь к сеннику. – Чего с них взять, с баб? Только волосы длинные. Раз управится – ищи свищи после неё. Хоть говори, хоть не говори!..
Завидев хозяина, нетерпеливо, протяжно замычали коровы. Уставившись огромными глазами на то, как он дёргает зелёное душистое сено, призывно тянули через изгородь база свои лохматые, с влажными носами морды. Разбуженные, завторили им бычки. В дальнем хлеву, истошно завизжав, подхватили эстафету свиньи. Закудахтали, пытаясь обратить на себя внимание, куры. И словно первая скрипка в этом грянувшем оркестре голосов животных и птиц, громко и жалобно заблеяла в овчарне высокая, на тонких ногах, рыжая овца.
– Эх, разобрало же вас! – разговаривал со скотиной Петро, разнося по яслям пахнувшее летом сенцо. – Прямо все как с голодного края сбежали! Сейчас, сейчас откачаем бедненьких.
Тяжёлые навильники делали своё чёрное дело. После третьего или четвёртого у Суконникова-старшего потемнело в глазах. Он присел на корточки прямо посреди двора. Бешено колотилось в груди сердце. Пытаясь восстановить его явно сбившийся ритм, Петька стал медленно, глубоко дышать ртом.
В то самое время подскочил на хоздвор Сашок. Давнишняя, доармейская телогрейка была теперь парню очень даже маловата.
Увидев спину сидящего неестественно отца, он встревоженно спросил:
– В чём дело, бать? Ты чего?
Петро, не желая показывать перед сыном слабинку, не спеша поднялся, не оборачиваясь, попытался отшутиться:
– В шляпе, сынок, дело, в шляпе. Ничего страшного… – И всё так же, стоя спиной к Сашку, махнув рукой, добавил: – Поищи там у хлева совковую лопатку, пойдём завалы разгребать.
Часа три кряду отец и сын Суконниковы упорно метали из сараев навоз. Самочувствие Петра Тимофеича нормализовалось, правда, на перекуры присаживался он чаще обычного. Задымив сигареткой, с удовлетворением поглядывал, как споро и ловко управляется Сашок с неприступными барханами навоза.
«Сразу видно силёнку молодую, – довольно думал Петро. – Давно ли сам таким был? Всего-навсего сорок с хвостиком, а уже не то, совсем не то! Эх, жизнь-жестянка, судьба-портянка, куда всё девается?!»
Старательно туша окурок, он снова брался за вилы. Конечно, тяжёлая работа шла не так быстро, как у сына, но зато уверенно и основательно.
Наконец с чисткой навоза было покончено. Петро Тимофеич, у которого насквозь промокла на спине телогрейка, опытным хозяйским взглядом окинул свежую подстилку по сараям, велел Сашку наносить из колодца воды.
Едва брякнуло ведром о ведро, как уже наевшаяся скотина любопытно завыглядывалась во двор.
«Вот как и не бывало тех трёх дней, – стоя вблизи база, подумал Петька. – Опять одно и то же, одно и то же…»
Коричневая, с белой звёздочкой во лбу корова тщательно вынюхивала плечо хозяина. Раздувала отдающие теплом ноздри, искоса поглядывала огромным голубым глазом на замёрзшие на Петькиной ушанке капельки пота. Он спокойно повернулся к ней и, взглянув прямо в её преданный и любопытный глаз, ласково подставил к морде животного ладонь. Корова пару раз потянула ноздрями и, ловко высунув кончик шершавого, как рашпиль, языка, призывно лизнула руку хозяина. И Петьку вдруг охватило такое нескрываемое умиление, такая неописуемая нежность укрыла его крестьянское сердце, что он и вымолвить ничего-то не мог. Просто стоял и смотрел в большущий голубой глаз животного. И казалось ему, что не он в него смотрит, а наоборот – глаз этот проник глубоко-глубоко, туда, где ещё накрепко держалась в измученном работой теле душа человеческая.
Петро слегка вздрогнул, когда сзади грюкнул калиткой Сашок. Тихонько прихлопнув ладошкой влажный коровий нос, молвил:
– Ступай, кормилица, теперь же напоим. – А про себя подумал: «Нужно с сыном по-серьёзному потолковать насчёт учёбы. Не ровен час, вот так же заглянет к нему в душу скотина – пропал человек!»
Глава 10
Если когда-нибудь кому-то что-то кажется, то над этим стоит серьёзно призадуматься. А может, то, что кажется, и не кажется вовсе? Может, так и есть на самом деле?
Не знаю. Я совсем запутался и теперь не мог различать, где начинается, а где заканчивается действительность; что кажется, а что происходит наяву.
Тишина. После стольких лет бешеного ритма жизни наконец уловил я и насладился полностью таким обыкновенным и в то же время таким необычным понятием. Насладился ли?
Тишина. Который день не врывается в моё царство одиночества ни единый человеческий голос, ничья нога не переступает порога хаты. Как хорошо! И как плохо.
Тишина. Слышно только, как звенит в ушах. Или это кажется? А кто его знает?! Невозможно понять, который день, который час. Как это? Да так, очень просто. Лежишь и слышишь только её – тишину. Нет ни границ, ни расстояний, ни звуков – ничего! Совершенно ничего! Есть только она – сладкая, всеобъемлющая, страшная тишина. Будто в могиле… ГДЕ?!