Поющие пески

Тэй Джозефина

Обиженный мальчик сел на заднее сиденье, внутренне кипя, а ненавистный шарфик небрежно бросил на спинку.

— Язычники не ходят в церковь, — начал он снова, когда машина покатила вниз по дороге.

— Кто же это язычник? — спросила его мать, занятая управлением машиной.

— Я магометанин.

— Поэтому тебя надо тем более послать учиться в церковь, чтобы ты обратился в истинную веру.

— Мне не нужно никакого обращения. Мне хорошо и так, как есть. Я не признаю Библии.

— Значит, ты плохой магометанин.

— А это почему?

— Потому

что даже они частично признают Библию.

— Могу поспорить, что без Давида.

— Тебе не нравится Давид?

— Слюнтяй, только танцует и поет, как девушка. Во всей Библии не найдешь такого, что смог бы продать овец на ярмарке.

Он в напряженной позе сидел посередине заднего сиденья, слишком возбужденный, чтобы сесть свободнее, и со злобой в глазах понуро смотрел перед собой. Грант подумал, что другой на его месте дулся бы, зажавшись в угол, и его радовало, что злость племянника была не жалостным стенанием, а внезапным гневом.

Обиженный язычник вышел около церкви, все еще гневный и напряженный, и, даже не оглянувшись, направился в сторону группы детей, собравшихся около бокового входа.

Когда Лаура включила двигатель, Грант спросил:

— Теперь он будет послушным?

— О да. Он любит уроки религии. Ну, а кроме того, там находится Дуглас, его верный Джонатан. День без того, чтобы не покомандовать Дуггом, для Пата потерянный. Он, в, сущности, с самого начала знал, что я не позволю ему ехать в Скоон. Тем не менее сделал попытку, — а вдруг удастся.

— Очень эффектную, надо признать.

— О да. В нем есть что-то от актера.

Они проехали еще мили две, прежде чем тема была исчерпана, и в этот самый момент Грант осознал, что находится в машине, что он ЗАКРЫТ в машине.

Мгновенно он перестал быть взрослым человеком, наблюдающим за капризами ребенка, и сам стал ребенком, страшащимся приближающейся угрозы.

Он открыл окно со своей стороны.

— Скажи, если будет слишком сквозить.

— Ты слишком долго сидишь в Лондоне, — заметила Лаура.

— Как это?

— Только люди из города маньяки свежего воздуха. Деревенские для разнообразия любят иметь время от времени немного приятной духоты…

— Я могу закрыть, если ты хочешь, — сказал он, хотя весь напрягся от усилия воли.

— Нет, нет, оставь, — запротестовала она и начала рассказывать, какую машину они с Томми недавно заказали.

Значит, снова началась старая борьба. Старые аргументы, старые штучки, старые уговоры, обращение внимания на открытое окно, напоминание себе, что это только машина, которую в любую минуту можно остановить, попытки заставить себя думать о чем-то постороннем, втолковывание себе самому, что это и так счастье, что ты вообще живешь. Но волна паники поднималась медленно и неотвратимо. Противная, черная, отвратительная волна. Она достигла уже груди, сжимала в объятиях, мешала дышать. Через минуту она схватит за горло, клещами сдавит трахею.

— Лала, останови!

— Остановить машину? — спросила она удивленная.

— Да!

Они остановились. Грант вышел на дрожащих ногах, оперся о барьер на краю дороги и большими глотками хватал чистый воздух.

— Ты плохо себя чувствуешь? — забеспокоилась Лаура.

— Нет, я просто хотел выйти.

— Ага, — вздохнула она с облегчением. — Только это!

— ТОЛЬКО ЭТО?

— Ну да, клаустрофобия. А я уже думала, что ты болен.

— Ты не называешь это болезнью? — спросил он горько.

— Конечно, нет. Когда-то я чуть не умерла, когда осматривала подземелье в Чеддаре. До этого я никогда не бывала под землей.

Она села на камень у дороги, повернувшись к Гранту.

— За исключением тех кроличьих нор, которые мы в детстве называли подземельями, — она подала ему сигареты, — я никогда до этого не была под землей и не чувствовала никакой боязни перед спуском на глубину. Я шла с охотой, и мне это было интересно. Только через какие-то полмили от входа меня вдруг схватило. Я была вся мокрая от страха. Часто у тебя это бывает?

— Часто.

— Знаешь, ты единственный, кто еще иногда называет меня Лалой. Мы ужасно стареем.

Грант повернул к ней лицо, с которого медленно сходило напряжение.

— Я не думал, что ты боишься чего-то, кроме крыс.

— О, у меня целый набор страхов. Думаю, что у каждого они есть. По крайней мере у всякого, кто не является бездумной куклой. Я сохраняю спокойствие, потому что веду спокойную жизнь. Если бы работала сверх сил, так, как ты, то совершенно сошла бы с ума. Наверняка у меня была бы клаустрофобия, соединенная с агарофобией, и я бы таким образом вошла в историю медицины, что само по себе может доставить огромное удовлетворение, поскольку меня цитировали бы в Ланцете.

Грант сел около Лауры.

— Посмотри, — он показал ей сигарету, дрожащую в его трясущейся руке.

— Бедный Алан.

— Бедный, это правда, — признался он. — Но это произошло не из-за того, что я находился в темноте на глубине полумили под землей, а всего лишь в машине с открытыми окнами, на открытом пространстве, в прекрасное воскресное утро и в свободной стране.

— Ничего подобного.

— Как это?

— Причина — это четыре года интенсивной работы сверх сил и излишнее чувство долга. Ты всегда был титаном работы. Ты мог быть совершенно невыносимым. Что лучше — немного клаустрофобии или паралич?

— Паралич?

— Если заработаешься насмерть, то придется за это чем-то заплатить. Что ты предпочитаешь? Высокое давление или болезнь сердца? Лучше бояться закрытой машины, чем передвигаться в инвалидной коляске. А впрочем, если у тебя нет желания ехать дальше, я могу съездить в Скоон с твоим письмом, а ты подождешь меня здесь.

— Ох, нет. Я поеду.

— Мне кажется, что лучше не бороться с этим.

— А разве ты не пищала, когда забралась на полмили под землю в Чеддаре?

— Нет, но я не была патологическим примером, страдающим из-за переутомления.