Поздний развод
Шрифт:
«Всё в порядке, – сказал я малышке. – Это твой новый дедушка из Америки». На что дедушка сказал, что сейчас в самый раз было бы выпить чашку горячего кофе, чтобы он мог окончательно проснуться, иначе он за себя не ручается и тут уж быть беде, я надеюсь, ты знаешь, где что в вашей кухне? Его манера быстро произносить слова очень напомнила мне дядю Цви. Я достал сахарницу и чашки, прибавил к этому молоко и растворимый кофе и даже поставил чайник на плиту и попросил его приглядывать за ним, хотя действовать он мог только одной рукой, я же тем временем достал из хлебницы пирог, и дедушка улыбнулся мне – вижу, ты отлично знаешь, что здесь к чему, на что я ничего не ответил, хотя и понял, на что он намекает, а он тем временем ловко отрезал два толстых куска пирога для нас обоих и протянул один мне с таким видом, словно не он к нам приехал, а, наоборот, это я был у него в гостях. Тем временем вода закипела, и он, держа малышку одной рукой, другой снял чайник и уселся за стол. Дождь за окном шумел чуть-чуть потише, но струи воды все еще стекали по окну, ну вот и все с этим дождем, сказал он, а я подхватил, добавив про последний дождь, я так и сказал, да, конечно, ведь это последний дождь. На что он откликнулся – ну, что до меня, мне он не кажется последним, мне кажется, что это обычный дождь, каких будет еще много, и мне показалось, что этот дождь чем-то его раздражает, а потому я спросил, прошел ли последний дождь в Америке и когда он обычно бывает, а он ответил, что «последний дождь» – это выдумка Израиля, и снова мне показалось, что он обижен, но теперь уже на весь Израиль. Малышка лежала у него на коленях, провожая взглядом каждый кусок пирога, который он отправлял в рот, и каждый глоток кофе. У нее слипались глаза от недосыпа, но челюсти ее двигались так, словно она ела пирог и пила кофе вместе с ним, и вдруг, захныкав, села рывком, на что дедушка, отложив кусочек пирога, проткнул его вилкой и сунул ей в раскрытый рот. В первое мгновение появление вилки озадачило малышку, но тут же она обратила внимание на пирог и начала его облизывать и сосать, поскольку зубов у нее еще не было, при виде этого он дал ей еще кусочек и еще, которые так же быстро последовали за первым. Что до меня, я не был так уж уверен, что мама одобрила бы это, но в эту минуту всем распоряжался дедушка – он отвечал за нас с того первого мгновения, как поднялся с постели.
Она все жевала и жевала, а он, улыбаясь, все кормил ее и, не переставая кормить, заметил, что она провоняла и надо не откладывая отмыть ее. И с этими словами он отодвинул от себя тарелку.
– Этот пирог – чьих рук дело? Мама пекла? Твоя бабушка в свое время пекла отличные пироги.
– Моя бабушка, которая в больнице?
– Да.
Мы посидели немного молча. Он не сводил с меня глаз. Потом спросил:
– И никто ни разу не взял тебя к ней?
– Нет. Они боятся, чтобы я не подхватил у нее этого.
– Подхватил?! – Это он уже выкрикнул. – Подхватил что?
– Ну… того, что у нее.
– Невероятно. И кто это сказал?
– Мой папа.
– Что он, твой папа, понимает в подобных вещах?
Я промолчал. Он все глядел на меня.
– Я скажу твоей матери, чтобы в следующий раз, когда она отправится повидаться с бабушкой, взяла тебя с собой. Она так любила тебя, когда ты был малышом.
Мне опять было нечего сказать.
А Ракефет совершенно неожиданно уснула, открытый рот ее был весь вымазан шоколадом.
– Она уже крепко спит, – сказал я, – может, ты не станешь ее купать?
– А что, она это не любит?
– Когда как. Ей нравится, если мама при этом напевает ей что-нибудь.
Было ужасно странно говорить подобным образом с моим новым дедушкой, такого я даже представить себе не мог. Малышка все еще спала у дедушки на коленях, похоже было, что знакомство с пирогом и шоколадом на самом деле утомило ее. Дедушка сидел в задумчивости. Я был уверен, что он тоже боится связываться с купанием малышки, но когда он в очередной раз принюхался к ней, его сомнения кончились.
– Мы должны это сделать, – сказал он, – а ты поможешь мне.
– Ладно, – сказал я, – ты только учти, что она проснется и снова начнет орать.
– Как-нибудь переживем. Когда тебе было столько же, твой отец и твоя мама однажды оставили нам тебя в Тель-Авиве и ты кричал всю ночь напролет, твоя бабушка ни на минуту не сомкнула тогда глаз.
– Она беспокоилась обо мне?
– Можешь не сомневаться.
– Тогда она тоже была больна?
– Конечно нет.
– А почему папа и мама привезли меня к вам в Тель-Авив?
– Просто хотели чуть-чуть от тебя отдохнуть.
Он снова нагнулся и принюхался к спящей малышке. Выглядело это так, словно запах должен был подсказать ему, что следует делать дальше. А мне вдруг пришло в голову, что я и в самом деле подхватил от бабушки какую-то заразу, ведь она болела уже тогда. И тут же что-то защемило у меня в груди возле сердца… Нет, даже не возле, а в самом сердце. Почему папа с мамой решили вдруг оставить меня у них? Здесь дедушка поднялся и положил Ракефет в ее кроватку, а я стал показывать ему, где что лежит и как мама наполняет ванночку, после чего он раскрыл все дверцы шкафа и начал доставать оттуда детскую одежду и соски, мыло и полотенца, и странно было видеть, как умело и быстро он разбирается во всем, не задавая лишних вопросов; доставая каждый раз какую-нибудь вещь, он ее обязательно нюхал, расстегивал и снова застегивал пуговицы и проверял, как ходят молнии. И когда я протянул ему кусок мыла, он, конечно, тоже обнюхал его, а потом я помогал ему наполнять ванночку, а он тем временем, отыскав электронагреватель, включил его на полную мощность. В конце концов мы разыскали термометр и опустили его в воду, но как определить нужную температуру, не знали, похоже, ни он ни я. Тогда он отправился за очками, нацепил их на нос и уставился на термометр, но мне показалось, что дальнейшие наши действия он представляет слабо. Так или иначе, он велел опустить мне в ванночку с водой руку и сказать ему, что я чувствую, а сам понемногу подливал кипяток, посматривая на меня. Хватит, сказал я ему, уже вполне горячо, и он вслед за мной сунул в ванночку руку. Вполне горячо? Да вода просто ледяная, с ума ты сошел, что ли? И он велел принести мне из кухни чайную ложечку и ею в дальнейшем все время пробовал воду в ванночке на вкус. В конце концов он получил то, что хотел, и отправился за малышкой, которая крепко спала, завернувшись в свою пеленку, звонил телефон, я уже собрался снять трубку, не надо, не бросай меня сейчас, сказал он, ты мне очень нужен. И он велел мне прикрыть дверь, ведущую в ванную.
Он развернул пеленку, что была на малышке, которая и вправду обмаралась с головы до ног, и начал обтирать ее куском гигиенической ваты, которую он облил маминым лосьоном, а я держал перед ним пластиковое ведро для мусора, куда он мог бросать грязные куски ваты. Малышка спала, свесив голову набок, и снова зазвонил телефон. Он все звонил и звонил. Он снял с нее верхнюю рубашечку и попытался сделать то же с распашонкой, но не мог развязать узлы на лямках, и тут он занервничал, кто затягивал эти чертовы узлы, а ну принеси мне ножницы, да побыстрей, пока она не проснулась. И я побежал за ножницами, но никак не мог их найти, и снова зазвонил телефон, словно он охотился за мной, должно быть, это звонила мама или папа, но кто бы это ни был, он должен был прийти в ярость из-за того, что никто не подходит к трубке, так что я снял ее и просто положил возле рычага, пусть в конце концов тот, кто звонит, лучше думает, что линия занята. И я вернулся к дедушке, который сбросил свою красную куртку от пижамы, чтобы ее не забрызгать, голая грудь его вся заросла густыми седыми волосами, а я все не мог сообразить, куда же делись эти ножницы, я не могу их найти, крикнул я, тогда сбегай и принеси ножик, да поострей, давай, Гадди, поторапливайся. И я понесся на кухню, с ножами не было проблем, я схватил самый острый и принес ему, он снова нацепил свои очки на нос и попытался разрезать узел, кончилось тем, что он просто разрезал распашонку сверху донизу, в то время как девочка продолжала спать. И теперь ему надо было освободить ее от распашонки, но малышка лежала у него на одной руке, а в другой был нож, и он просто заорал на меня, ну что же ты, Гадди, что ты застыл, давай ко мне, пока не случилось несчастье, и, разумеется, в эту самую минуту Ракефет проснулась и принялась кричать, и дедушка тоже кричал, чтобы я зажег свет, что я и сделал, и увидел, что он, подняв малышку в воздух, сам перегнулся и лизнул воду в ванночке, чтобы убедиться, не слишком ли она горяча, а потом ловко стащил с Ракефет остатки ее распашонки и отшвырнул подальше, и тут же начал опускать малышку в воду. Но он не знал ее как следует. Она вовсе не собиралась купаться и вступила с ним в схватку с ошеломляющей яростью и силой. Наверное, ее напугала эта неожиданная перемена – переход от сна к погружению в воду. Я ее понимал. Она билась, она вертелась, она пыталась вырваться, она вела себя как настоящий боец. Дедушке понадобилась вся его сила, чтобы не выпустить ее, и еще ему была нужна моя помощь, ну, Гадди, не стой как столб, начинай петь ей то, что ей поет, когда купает, твоя мама, и я запел эту песню. В ней говорилось о том, какая синяя вода в теплом море, и как ласково плещут волны, и что не надо бояться… Я не помнил ни мелодии, ни точных маминых слов, держи ее за ноги, скомандовал дедушка, опуская в воду мыло, это просто было сказать – «держи ее за ноги», она била ими по воде как сумасшедшая, она сражалась с нами обоими, как настоящий лев, а потом она, все-таки вырвав одну ногу, закричала, и я увидел, как на поверхности стала растекаться кровь, и я закричал: дедушка, смотри, из нее течет кровь, он побледнел как полотно и быстро схватил полотенце, сейчас я тебе ее передам, но мне нельзя ее брать на руки, напомнил ему я, давай я положу полотенце на сундук, а ты положишь на него малышку, и так мы и сделали и только после этого увидели, что кровь эта никакого отношения к Ракефет не имела, кровь текла из глубокого пореза у него на руке, он порезал себе палец и даже не заметил, как и когда это случилось. Ракефет тем временем перестала плакать и только терла глаза, а дедушка сосал свой порезанный палец, приговаривая время от времени «слава богу», и, кажется, молился, потому что закрывал при этом глаза, а когда открыл, начал бережно вытирать ее насухо, после чего начал одевать, надо сначала присыпать ее тальком, сказал я, мама всегда так делает. Надо так надо, сказал он, давай подсказывай мне, что еще нужно сделать, что бы я без тебя делал. Я протянул ему коробку с тальковой присыпкой, и он стал присыпать все ее нежные места, легкими движениями втирая порошок в ее жировые складочки. Как ты думаешь, она навсегда останется такой толстушкой, спросил я, а он только рассмеялся – и это ты называешь толстушкой? Да все малыши такие. И твой, там, в Америке, – тоже, вертелось у меня на языке, но не вырвалось наружу, малышка же во все глаза разглядывала дедушку, молча перенося все его попытки одеть ее, искоса поглядывая на него, словно изумляясь тому, что старый джентльмен по неведомой причине вздумал выкупать ее в самой середине дня. А дедушка пришел в хорошее настроение: время от времени он делал попытки даже спеть что-то, более того, он перестал сосать свой кровоточащий палец, смеялся, рассказывая малышке что-то забавное, и время от времени склонялся над ней, чтобы поцеловать в живот.
– Она похожа на бабушку.
Я не спрашивал, я просто сказал это. Более того, я был уверен, что он это знает. Но он перестал целовать ее и резко выпрямился:
– Что?!
– Как-то раз, когда Цви был у нас, он сказал маме, что она ужасно похожа на бабушку. Наверное, он имел в виду их маму…
Я произнес это скороговоркой. Так чтобы он понял, что я просто передаю слова, сказанные Цви. И больше ничего.
Он улыбнулся какой-то смутной улыбкой и бросил на малышку оценивающий взгляд.
– Значит, так сказал Цви?
– Да.
– А что сказала на это твоя мама?
– Мама не сказала ничего, но папа сказал, что это просто ерунда.
Теперь он снова стоял выпрямившись, время от времени посасывая свой порез, и улыбка на его лице делала его похожим на глупого мальчишку, который услышал вдруг от кого-то, ну от меня, что-то чудное. Я протянул ему распашонку, и он взял ее дрожащими руками, натянул на малышку шиворот-навыворот, снял и снова надел, на этот раз уже правильно, и спросил, а сколько девочке лет, на что я ответил, что ей уже шесть месяцев. Вслед за распашонкой он натянул на нее легкий свитер, после чего стал копаться в ящике со всякими лекарствами и перерыл все, пока не нашел широкий бинт – для себя самого, подумал я было, но он обернул этим бинтом живот у малышки, хотя на животе у нее не было даже царапины. Я никогда не видел, чтобы мама делала нечто подобное, но он проделал все так ловко, что оставалось только думать – это ему делать не впервой.
– Зачем ты обмотал ее? – спросил я. – Мама так не делает.
– Это для того, чтобы укрепить ей живот, – ответил он.
– Для того, чтобы живот не был жирным?
– Ничего подобного. И вообще, с чего это ты вдруг вообразил, что она жирная? Она нормальная. Так же, как и ты.
– У меня это из-за гланд, – прошептал я, но он меня не слушал.
Похоже было, что малышке нравился бандаж на ее животе, она радостно бормотала что-то, изредка вскрикивая в полный голос. Дедушке все это страшно нравилось.