Познание России: цивилизационный анализ

Яковенко Игорь Григорьевич

На несовпадении реальных и номинальных механизмов сплошь и рядом строятся идеологическое извращение действительности. Поскольку все общество, без каких-либо изъятий, живет по законам реальной жизни, и эта нормативность в лучшем случае не выдерживает сравнения с идеалом должного, в худшем — неприглядна, предъявление реальности вызывает шок, протест, инстинктивное желание зажмуриться и заткнуть уши. Такая картина неизбежно ставит нравственные проблемы. Она подталкивает человека к соотнесению реальной и номинальной нормативности, что противоречит природе традиционной культуры.

Наконец,

она вскрывает одну истину, которая состоит в том, что огромная масса людей научилась жить извлекая блага (доходы, социальные позиции, привилегии) из дистанции между нормой и жизнью. Эти люди превращаются в соучастников большой лжи. Как правило, они стараются об этом не задумываться. Впрочем, от этого их позиция не становится более достойной. Традиционный субъект воспринимает нарушения декларируемой нормы как отдельные случаи уклонения от должного. Они разрознены, случайны и хотя конечно же печальны (если нарушил он сам) или возмутительны (если нарушили другие, а он оказался страдающей стороной), но это отдельные факты, не более того.

Культура блокирует восприятие всего массива «уклонений» как целостности, дробит и стирает их из памяти, табуирует осознание дистанции между реальной и идеальной нормативностью. Традиционное сознание осмысливает данный сегмент реальности по схеме выраженной в поэтических строчках: «А в отдельных магазинах нет «отдельной» колбасы». В этой связи вспоминается мощнейшая реакция отторжения, с которой традиционный субъект встретил гласность. Полемика в печати, бесконечные выступления идеологов традиции, масса писем в газеты публиковавшихся на их страницах вскрывали картину острейшего сопротивления проговариванию вслух реальной картины нашей жизни. Очернительство, заплевывание и затаптывание в грязь, разрушение всего великого и святого, сеяние в душах людей страшных семян хаоса и безверия — типичные обвинения звучавшие в ту пору. Указание на дистанцию между нормой и реальностью традиционный субъект воспринимает как личное оскорбление.

Гласное утверждение и признание реальности подрывало и разрушало мир идеальной нормативности, обесценивало его. Противники гласности остро чувствовали, что несовпадение идеальной и реальной моделей — главная тайна традиционной культуры, разглашение которой ведет к краху. Чудовищный масштаб рассогласования сакральной нормы и реальности — прямое следствие первичности нормы, автономности ее от детерминант задаваемых природой вещей (т. е., от мира сущего), трансцендентности источника должного.

В нормальной, постсредневековой ситуации норма складывается как результат компромиссного сведения воедино двух фундаментальных аспектов бытия. Рефлексия по поводу сложившихся в обществе идеалов увязывается с рефлексией по поводу объективной природы человека. Нормы и ценности складываются как компромисс, в котором высшие ориентиры корректируются реальностью человеческой природы. Поскольку должное не работоспособно как социальный регулятор ибо измышленная нормативность Небесного Иерусалима не приложима к реальности — общество, декларирующее должное, живет по иным, разительно отличающимся от него законам.

Однако, будучи предъявлены традиционному субъекту, реальные социальные регуляторы вызывают истерическую

реакцию. А эта истерика указывает нам на то, что в культуре существует табу на осознание реальной социальной механики и реальной нормативности. Традиционная культура в принципе закрыта для познания изнутри. Из пространства традиции можно познавать автомодель культуры, т. е. мир должного к реальности отношения не имеющий. Экспликация реальной нормативности всякий раз рождают протест и чувство обиды, которое собеседник не может объяснить. Суть этих аффектов в том, что такой разговор нарушает некоторое неписанное, но чрезвычайно важное правило: обсуждать и называть своими именами реальную нормативность, апеллируя к конкретным делам человека, нельзя. Это табу. За таким запретом стоит механизм самосохранения социокультурного целого. Одна из наиболее охраняемых тайн традиционной культуры состоит в том, что автомодель культуры фундаментально не совпадает с ее собственной реальностью.

Осознавая себя человеком идеальных устремлений, традиционалист живет в совершенно ином нравственном пространстве — пространстве двойного морального стандарта. И это порождает целый спектр характерных феноменов самым невинным из которых будет искренняя без- а, вернее, до-нравственность, т. е. синкретическое соединение кланово-племенной патерналистской морали с голыми декларациями общего характера. Над этим высится целый букет из ханжества, демагогии, цинизма, показного покаяния, мазохистского самобичевания и тайной гордыни, и других радостей русской жизни.

Казалось бы, такое положение вещей должно рождать вопрос о природе должного — откуда, собственно, оно взялось, так ли оно прекрасно, выполнимо ли вообще. Однако, в рамках традиционного сознания такой ход мысли полностью заблокирован. И тем более не возможна мысль о том, что противоречащий человеческой природе идеал-норматив безнравственен и опасен, ибо несет в себе ложь о человеке, о его объективной природе. И эта ложь вносит свою лепту в бесконечную цепь обманов, насилия и крови. Ложь и ханжество традиционалист темпераментно отрицает, а кровь и насилие во имя «великих идей» трактует в духе бытового ницшеанства.

В соответствии с социоцентристской логикой насилие и кровь трактуются как свидетельства величия идей и верований. Рассмотрим одно высказывание:

Сконструированная Иосифом Сталиным по кирпичику советская цивилизация сердцевиною своей имела репрессивную диктатуру, погубившую миллионы русских. Но большинство оставшихся в живых простили Сталину кровь. Ради… (коммунистической)… утопии, уместившей в себе идеал Великой России, русским казалось уместным убивать, умирать и… работать так, как никому не снилось83.

Здесь все прекрасно. Поскольку идеал относится к сфере должного, то вопрос об истинности и воплотимости его бессмыслен. За эти идеи массы людей долго убивали и угнетали друг друга.

Количество жертв — критерий подлинности должного, т. е. великого, духовного, русского. В этом ряду лежит высказанная М. Лобановым мысль: охаиватели советского семидесятилетия игнорируют «тот факт, что по драматической духовной напряженности народного бытия этот период сравним с высшими точками мировой истории84.