Позор и чистота
Шрифт:
Ящеры входили в состав колхоза «Первомайский», числившийся в отстающих столько былинных лет, что, оглашая очередной план по молоку и картофелю, председатель держался бесстрастно и гордо, как подобает архипастырю, объявляющему своей безнадежной пастве о сияющих заветах подлинного Бытия-в-Господе. Ящерские люди были настоящие крепыши. Они умели работать только на себя – для государства все эти химерические колхозы были истинный балласт, который упрямое до кретинизма советское государство, хрипя и суча ногами, тянуло еще несколько десятилетий в прекрасное никуда.
В своем роде крепышом оказалась и Шурка Грибова – ее никак не удалось приспособить к сельскому труду. Еще в четырнадцать лет, собираясь на танцы в соседнее село Толбеево и завивая короткие светлые волосы с помощью раскаленной вилки, Шурка сказала брату и сестре: «Я в артистки пойду, я здесь в грязищах
Стало быть, червячок завелся в Грибовых задолго до появления Карантины, дочери Валентины Степановны и Паши Дуринкова, завклубом из Толбеево, чью фамилию Грибова отказалась брать как несусветную. Дуринковы, таким образом, пресеклись, а Грибовы укрепились. Но червячок! Он полз из древности. Он помнил времена, когда был не червячком, а драконом. Времена, когда женщины не знали и не ведали стыда, того стыда, который так долго и так в общем-то напрасно внедряли в них мужчины, высокомерно желающие повысить цену обладания ими.
Крошечное звено генной цепочки, затаившись, проползло через Валентину и прочно встало на свое место в хромосомном наборе ее дочери.
Она родилась не знающей стыда.
……………………………………………………………………
Говорит Нина Родинка:
– Женщины России по преимуществу великолепны. Великолепны! Вы меня не разубедите, нет. Правда и то, что эта правда в прошлом. Русская женщина уверенно сходит на нет вместе с увядшим букетом своих благоухающих добродетелей, которые были прекрасны в созерцании и бесполезны в истории.
Бескорыстная любовь и самоотверженное служение! Чего ж лучше? А чего ж хуже, когда любят подонков и служат мерзавцам? Итак, Спящая Красавица проснулась! Русская женщина просыпается, господа, и пробуждение ее ужасно.
………………………………………………………………….
Пить, курить и совокупляться – это интересно, а работать и обслуживать семью – это неинтересно. Все, что якобы «надо», – скучно, все, что нельзя, – весело. Смышленая девочка рано и быстро распознала могущественного и многоликого врага, который хотел сделать из нее копию мамаши. Стать вот такой красномордой колодой с обвислой куриной кожей на руках, с ненавистью скребущей сковороды и трущей полы? Карантина видела, что всегда, везде, на самых ужасных и грязных работах – женщины. Понурые или разбитные, но вечно униженные, утратившие пол и возраст, согласившиеся на рабство, проклятые и проклятья этого не сознающие – точно в злом сне, они мыли, шваркали, копали, били, терли, бездарно, грубо, с горькими застывшими лицами. В магазинах сидели женщины чуть почище, они подворовывали и хоть могли подкрасить и подвить свои жесткие унылорусые волосы, могли купить гаду бутылку, чтоб он был подобрее, но и на них была печать проклятия нелюбимой работы и вечной службы Гаду. В школах проклятые женщины отводили душу мелким тиранством и причастностью к идейным иллюзиям, но и они были жуткие неженственные кувалды, если разве после института какая птичка-бабочка залетит, и ту съедят или обломают. Везде, где мало платили, где было тяжко, невыносимо, бессмысленно, где ничего не стоила жизнь, работа, квалификация, – везде они, родные колоды и кувалды. Никогда ни одного мужчины-уборщика не приходилось видеть Карантине в отечестве. Но разве может живое человеческое существо по доброй воле превратиться в колоду, скребущую грязь? Не может! «Что-то с нами сделали! – думала Карантина. – Что-то вбухали в голову!» Было же кино в клубе, был телевизор – там не было проклятых женщин, и Карантина жадно смотрела на другой мир, где коварно умалчивали о неприятной правде. А правда была в том, что разгуливающий по Ящерам в заскорузлых, выцветших от проспиртованной мочи штанах Коля Романов – и тот считал себя существом, высоко вознесенным и Богом и природой над всеми, над любыми бабами. И он, выродок, гаденыш, был тенью великого Гада! Это чувство превосходства в отечественных мужчинах встречала потом Карантина тысячи раз и даже не подозревала, что может быть иначе, – ведь очевидно, что тот, кто … и должен быть значительней, выше и круче того, кого … То, что эта правда – правда зоны, чудовищный перевертыш дикого бескультурья, агрессивный бред родного поля, морок Тарантула, а вовсе не закон Божий, Карантина поняла гораздо позже, наглядевшись хотя бы на свою парижскую хозяйку. В каждую
О мечта, как трудно победить тебя! Ты приходишь танцующей легкой походкой в серые деревянные дома и уводишь гусино-лебединые стаи глупых девочек на беду и позор! Ты зажигаешь волшебный фонарь над лужами грязи, и они начинают сверкать всеми рубинами и сапфирами дурацких миражей! А впрочем, вот вам задачка: одна пьяная обезьяна на всю жизнь – это лучше, чем сотни пьяных обезьян время от времени?
В разные эры своей жизни Карантина склонялась то к одному решению, то к другому. Проруха случилась, когда она повстречала дядьку-Валерку, Валерия Времина, и потащилась за ним, обуреваемая любовью. Как все хорошенькие мужчины с гитарой, дядька-Валерка был затаскан женщинами до опупения. Все валентности были закрыты: на нем висели две жены и неизъяснимое количество любовниц, с которыми, по давнему русскому обычаю, он не расставался прямо и просто, а тянул волыну до последнего. Настырная Карантина ему вообще не нравилась – он предпочитал нежных, добреньких и хотя бы притворявшихся чистыми. Натерпевшись унижений за деньги, Карантина изведала и даровое унижение, «по любви», пока не удалось на гулянке подстеречь пьяненького Времина, выдоить каплю жизнетворящего семени и отправить его туда, куда капризный хозяин наведываться не желал.
Фи, как некрасиво! Неприлично! А пошли вы все со своими кислыми гримасами. Жизнь вам не барышня в белых перчаточках! Она прет, не разбирая дороги, и ее натруженные лапы без трепета погружены в кровь, слизь, дерьмо и прочее неприличие. Страсть Карантины растревожила ее родовые глубины – и, несмотря ни на что, Вероника родилась доношенной, здоровой и полноценной. Только нижняя губка дрожала и кривилась, когда девочка волновалась, такой тик небольшой, но это и понятно, если учесть, что Карантина пережила во время беременности, да и после…
Дом, да, этот дом, где она сейчас слушала причитания мамаши, был куплен на деньги Времина, на отступное, которое она, угрожавшая судом и установлением отцовства, вырвала из печенок автора-исполнителя, в коих сидела червем, – за то, чтобы исчезнуть из его жизни. Хватило и на мебель какую-никакую. Хватило и на то, чтобы, оставив двухлетнюю Никушу маме, отправиться няней в порядочную немецкую семью. Впрочем, пестовать германоидов пришлось недолго, привычки взяли свое, так и металась все эти годы туда-сюда – а мало ли нас было таких, а сколько нас таких еще будет.
Все с хрипом, все в судорогах, все с боем. Ничего даром… Теперь еще сиди и слушай ругань – а за что? Хоть бы пожалела, мать!
– Ужасно вкусно ты готовишь, мам… – тихо сказала Карантина. – Я так про твои котлетки мечтала.
– Каклетки понравились? А что ж улитки? Ты ведь улитки там кушаешь? Я тебе с утра наберу в огороде. У нас до хера. В духовке испеку, как в городу Парижу.
– Мам, это другие улитки…
– Какие другие! Те же самые! У нас тоже голода бывали страшные, только нас дрянь всякую жрать не заставишь, а французы твои – говножоры. Ума много не надо – лягушек варить. Как будто мы не могли! Нет, мы умрем, а змей с улитками есть не будем. Хитрая нация какая – что честным людям позор, то у них, значит, кулинарное искусство!
– Хитрая… – засмеялась Карантина, – ты права, мам. Я улиток и не ем. Я вообще скромно там… сама готовлю. Все больше овощи…
– Там и овощи нечеловеческие. Спаржа! (Валентина Степановна произнесла это слово с ударением на последнем слоге.) Цукини-ссукини!
– Цукини – это кабачок… Мама, вроде голоса какие-то на улице. Никуша?
– Да пора уже. Куда ринулась? Сиди. Не пугай мне девочку прежде времени. К такой матери человека подготовить надо!
3. «Ветер игрив»