Позор отца Брауна (рассказы)
Шрифт:
Причина, по которой первые трое увидели двух других столь поздно (если не слишком поздно), прояснится, когда мы расскажем, что же произошло в здании, по ту сторону тюдоровой арки, перед тем, как все они вышли в сад. Они обедали вместе за главным столом профессорской столовой; но иностранные филантропы, рабы своего ревизорского долга, важно удалились в часовню осматривать очередную галерею и очередную лестницу и пообещали присоединиться к остальным в саду, чтобы так же скрупулезно исследовать здешние сигары. Остальные, будучи людьми более здравыми и почитавшими традицию, собрались за узким дубовым столом, вокруг которого после обеда разносили вино. С тех пор как в средние века сэр Джон Мандевиль основал колледж, считалось, что
Магистр, седобородый и почти лысый, сидел во главе стола, а по левую руку от него – угловатый коротышка (ведь он был казначей, или, скажем иначе, бизнесмен колледжа). Рядом с ним, по ту же сторону стола, сидел странного вида человек с каким-то скрюченным лицом, ибо его усы и брови, расходившиеся под разными углами, образовывали зигзаг, будто у него пол-лица парализовано. Звали его Байлз, читал он римскую историю и в своих политических убеждениях опирался на Кориолана, не говоря уже о Тарквинии Старшем. Упорный консерватизм и рьяно реакционные взгляды на все, что происходит, не так уж редки среди самых старомодных университетских преподавателей; но у него это было скорее плодом, чем причиной резкости. Тем, кто пристально наблюдал за ним, казалось: что-то у него не в порядке, будто он озабочен какой-то тайной или страшной бедой; будто полуссохшееся лицо и впрямь поразила молния. Рядом с ним сидел отец Браун, а на самом конце стола – профессор химии, крупный, приятный блондин с сонным, несколько хитроватым взглядом. Все знали, что этот служитель натурфилософии считает ретроградами прочих философов, принадлежащих к умеренно классической традиции. По другую сторону стола, как раз напротив отца Брауна, сидел темнолицый и тихий человек, еще молодой, с темной бородкой; он появился в колледже, ибо кому-то вздумалось открыть кафедру персидской словесности. Напротив зловещего Байлза расположился маленький добросердечный Чэплен с яйцеобразной головой. Напротив казначея и справа от Магистра кресло пустовало. Многие были этому рады.
– Я не уверен, что Крейкен появится, – произнес Магистр, бросая на кресло нетерпеливый взгляд, который никак не вязался со спокойствием его свободных манер. – Не люблю никого неволить, но, признаться, я уже дошел до того, что чувствую себя спокойней, когда он здесь. Спасибо, что не где-нибудь еще!
– Никогда не знаешь, что он выкинет, – воскликнул жизнерадостно казначей. – Особенно, если он обучает студентов.
– Личность он яркая, но уж больно вспыльчив, – сказал Магистр, внезапно обретая былую сдержанность.
– Фейерверк тоже вспыльчив, и притом довольно ярок, – проворчал старый Байлз. – Но мне не хотелось бы сгореть в собственной постели, чтобы Крейкен стал истинным Гаем Фоксом.
– Неужели вы думаете, что, начнись революция, он будет участвовать в насилии? – улыбаясь, спросил казначей.
– Во всяком случае, он думает, что будет, – резко отвечал Байлз. – На днях говорил полному залу студентов, что классовая борьба непременно превратится в войну с уличной резней, но это ничего, ибо в конце концов победят коммунисты и рабочий класс.
– Классовая борьба, – задумчиво вымолвил глава колледжа, давно знакомый с учением Уильяма Морриса и неплохо разбирающийся в идеях самых изысканных и досужих социалистов. Расстояние погасило его брезгливую интонацию. – Никак не возьму в толк, что это за классовая борьба. Когда я был молод, считали, что при социализме нет классов.
– Все равно, что сказать: социалисты – это не класс, – кисло, если не едко заметил Байлз.
– Несомненно, вы настроены против них сильнее, чем я, – задумчиво произнес глава колледжа. – А вообще-то мой социализм так же старомоден, как и ваш консерватизм. Любопытно, что нам скажут наши молодые коллеги. Что вы об этом думаете, Бейкер? – обратился он к казначею, сидящему слева от него.
– Ну, как говорят в народе, я вообще не думаю, – засмеялся казначей. – Не забывайте, я человек совсем простой. Никакой не мыслитель, всего лишь бизнесмен. А как бизнесмен я полагаю, что все это чушь. Нельзя уравнять людей, и совсем уж дурно платить им поровну, особенно тем, кому платить не за что. Как бы ни выглядел социализм, придется искать практический выход, иначе вообще ничего не выйдет. Не наша вина, что природа все так запутала.
– Тут я с вами согласен, – как-то по-детски шепеляво произнес профессор химии. – Коммунизм хочет быть уж совсем новым, но он отнюдь не нов. Он просто отбрасывает нас к суевериям монахов и первобытных племен. Мыслящее правительство, несущее нравственную ответственность за будущее, всегда ищет путь надежды и прогресса, а не спрямляет его, не сворачивает обратно, в грязь. Социализм – это сентиментальность. Он опасней чумы, поскольку во время чумы самые сильные выживают.
Магистр не без грусти усмехнулся.
– Вы и сами знаете, что мы с вами по-разному относимся к разногласиям. Здесь кто-то недавно рассказывал, как гулял с другом вдоль реки: «Мы соглашались во многом, кроме мнений». Чем не девиз университета? Иметь хоть сотню мнений и ничего о себе не возомнить. Если кто-то у нас не преуспел, причина – в том, какой он, а не в том, что он думает. Возможно, я пережиток восемнадцатого столетия, но мне по душе старая сентиментальная ересь: «За веру пусть зилот безумный бьется; кто праведно живет – не ошибется». Что вы на это скажете, отец Браун?
Он лукаво покосился на Брауна и немного испугался, ибо привык видеть священника добрым, веселым и приветливым. Его круглое лицо почти всегда светилось юмором; но сейчас оно было хмурым, как никогда, – на мгновение простодушный Браун стал напряженней зловещего Байлза. Тучи не сразу рассеялись. Но заговорил отец Браун сдержанно и твердо.
– Ну, я в это не верю, – коротко начал он. – Разве может быть праведной жизнь, если представление о жизни ложно? Вся эта нынешняя путаница оттого и возникла, что люди не знают, какими различными бывают представления о жизни. Баптисты и методисты знали, что не слишком расходятся в нравственности; но ведь и в религии, и в философии они не слишком далеки друг от друга. А вот между баптистами и анабаптистами разница огромная; или между теософами и индийской сектой душителей. Если ересь достаточно еретична, она всегда влияет на мораль. Человек может честно верить, что воровать – похвально. Но разумно ли говорить, что он честно верит в бесчестность?
– Черт, как здорово! – сказал Байлз и скорчил злобную гримасу, которую, по мнению многих, считал дружеской улыбкой. – Поэтому я против того, чтобы у нас была кафедра теоретического воровства.
– Вот все вы нападаете на коммунизм, – вздохнув, произнес Магистр. – Неужели вы думаете, что он так распространен? Стоит ли на него нападать? Неужели хоть одна из наших ересей столь влиятельна, что представляет опасность?
– Я полагаю, они так влиятельны, – серьезно сказал отец Браун, – что в некоторых кругах их принимают как должное. Их воспринимают бессознательно. Не поверяя сознанием, совестью.
– Это прикончит нашу страну, – вставил Байлз.
– Страну прикончит что-нибудь похуже, – сказал отец Браун.
Вдруг по панели противоположной стены скользнула тень, и в ту же секунду показался тот, кто ее отбрасывал, длинный сутулый человек, чем-то похожий на хищную птицу. Сходство это усилилось, ибо он появился внезапно, прошмыгнул быстро, словно птица, которая, испугавшись, вспорхнула с ветки. То был длинноногий сутулый мужчина со свисающими усами, хорошо знакомый собравшимся; но из-за тусклых сумерек и слабого света или из-за самих его движений все связали эту быструю тень с невольным пророчеством священника, словно тот был авгуром, как в Древнем Риме, а полет птицы – знамением. Должно быть, мистер Байлз мог прочесть лекцию о таких предсказаниях, и особенно – об этой птице, предвестнице несчастий и бед.