Позор отца Брауна (рассказы)

Честертон Гилберт Кийт

– Вообще-то, – мягко сказал отец Браун, – друг наш в темных очках медик.

– Я исследую эти пилюли, – продолжал Фламбо. – Надо их взять. Мне кажется, они растворяются в воде.

– Исследовать их долго, – сказал священник, – и полицейский врач вот-вот приедет, так что посоветуйтесь с ним. Конечно, если вы собираетесь ждать врача.

– Я не уеду, – сказал Фламбо, – пока не разрешу загадки.

– Тогда оставайтесь тут жить, – сказал Браун, спокойно глядя в окно. – А я не останусь в этой комнате.

– Вы думаете, я загадки не решу? – спросил его друг. – Почему же?

–

Потому что она не решается, – ответил священник. – Эту пилюлю не растворить ни в воде, ни в крови. – И он спустился по темным ступенькам в темнеющий сад, где снова увидел то, что видел из окна.

Тягостный, знойный мрак предгрозового неба давил на сад еще сильнее, тучи одолели солнце, и во все более узком просвете оно было бледнее луны. Уже погрохатывал гром, но ветер улегся. Цвета казались густыми оттенками тьмы, но один цвет еще сверкал – то были волосы хозяйки, которая стояла неподвижно, запустив пальцы в рыжую гриву.

Тьма и сомнения вызвали в памяти священника прекрасные и жуткие строки, и он заметил, что бормочет: «А в страшном, зачарованном саду под бледною луной стояла та, что плакала по страшному супругу» [18] . Тут он забормотал живее:

– Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас, грешных [19] … Да, именно так: «плакала по страшному супругу».

Нерешительно, почти дрожа, приблизился он к рыжей женщине, но заговорил с обычным своим спокойствием. Он пристально смотрел на нее и серьезно убеждал не пугаться случайных ужасов, как бы мерзки они ни были.

18.

А в страшном, зачарованном саду под бледною луной стояла та, что плакала по страшному супругу. – Строки из поэмы Сэмюэля Тэйлора Кольриджа (1772-1834) «Кублахан».

19.

Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас, грешных… – Отец Браун читает вторую часть молитвы «Ave Maria».

– Картины вашего деда, – говорил он, – гораздо истинней для него, чем давешний ужас. Мне кажется, он был прекрасный человек, и неважно, что сделали с его телом.

– Как я устала от его картин! – сказала она и отвернулась. – Если они так сильны и хороши, почему они себя не защитят? Люди отбивают у Мадонны голову, и ничего им не делается. Вы не можете, не смеете судить нас, если мы открыли, что человек сильнее Бога.

– Благородно ли, – спросил священник, – обращать против Бога Его долготерпение?

– Ну, хорошо, ваш Бог терпелив, человек – нетерпелив, – отвечала она. – А мы вот больше любим нетерпение. Вы скажете, что это святотатство, но помешать нам не сможете.

Отец Браун чуть не подпрыгнул.

– Святотатство! – вскричал он и решительно шагнул к двери. В ту же минуту в дверях появился Фламбо, бледный от волнения, с какой-то бумажкой в руке. Отец Браун начал было фразу, но друг перебил его.

– Я нашел ключ! – кричал Фламбо. – Пилюли как будто одинаковые, а на самом деле разные. И знаете, только я их коснулся, эта одноглазая скотина сунулась в комнату. У него был пистолет! Пистолет я выбил, а его спустил с лестницы, но понял многое. Если останусь часа на два, разберусь во всем.

– Значит, не разберетесь, – неожиданно звонким голосом сказал священник. – Мы не останемся здесь и на час. Не останемся и на минуту. Едем!

– Как же так? – растерялся Фламбо. – Мы почти у цели. Сразу видно, они нас боятся.

Отец Браун твердо и загадочно посмотрел на него.

– Пока мы здесь, они не боятся нас, – сказал он. – Они испугаются нас, когда мы уедем.

Оба они заметили вдруг, что нервный доктор Флуд, маячивший в полутьме, пошел к ним, дико размахивая руками.

– Стойте! Слушайте! – крикнул он. – Я открыл правду.

– Что ж, расскажите ее полиции, – кротко ответил отец Браун. – Они скоро будут. А мы уезжаем.

Доктор страшно разволновался, что-то горестно крикнул и наконец распростер руки, преграждая путь.

– Хорошо! – вскричал он. – Не буду лгать, я не открыл правды. Я просто хочу исповедаться.

– Идите к своему священнику, – сказал отец Браун и засеменил к калитке. Удивленный Фламбо пошел за ним. У самой ограды им наперерез кинулся садовник, невнятно браня сыщиков, презревших свой долг. Отец Браун увернулся от удара, но Денн не увернулся – Фламбо сразил его кулаком, подобным палице Геракла. Оставив садовника на дорожке, друзья вышли из сада и сели в автомобиль. Фламбо задал очень короткий вопрос, а Браун ответил: «Кестербери».

Они молчали долго, потом священник сказал:

– Так и кажется, что гроза была только там, в саду, и вызвало ее смятение духа.

– Друг мой, – сказал Фламбо, – я давно вас знаю, и всегда вам верю. Но я не поверю, что вы оторвали меня от дела из-за каких-то атмосферных явлений.

– Да, атмосфера там плохая, – спокойно отвечал отец Браун. – Жуткая, мрачная, тяжелая. А страшнее всего, что в ней нет злобы и ненависти.

– Кто-то, – предположил Фламбо, – все-таки недолюбливал дедушку.

– Ненависти нет, – со стоном повторил священник. – Самое страшное в этой тьме – любовь.

– Чтобы выразить любовь, – заметил сыщик, – не стоит душить человека или протыкать шпагой.

– Любовь наполняла ужасом дом, – твердил священник.

– Не говорите мне, – запротестовал Фламбо, – что эта красавица любит паука в очках.

– Нет, – сказал отец Браун. – Она любит мужа. В том-то и ужас этого дела.

– Мне казалось, вы цените супружескую любовь, – сказал Фламбо. – Она не беззаконна.

– Не беззаконна в одном смысле… – начал отец Браун и, резко повернувшись к другу, заговорил куда горячее. – Разве я не знаю, что любовь жены и мужа, первое повеление Господа, священна во веки веков? Вы не из тех кретинов, которые считают, что мы не любуемся любовью. Не вам рассказывать об Эдеме и о Кане Галилейской. Сила супружеской любви – от Бога, вот почему любовь эта страшна, если с Богом порывает. Когда сад становится джунглями, они прекрасны. Когда вино Каны скисает, оно становится уксусом Голгофы. Неужели вы думаете, что я этого не знаю?