Прага
Шрифт:
На воздухе он садится на ступеньку и забывает про Эмили, пьет и болтает с Ники. Она каждый день бреет голову унаследованной от деда опасной бритвой с ручкой из слоновой кости. Бритву она правит на кожаном ремне со своими инициалами и выжженным черным профилем Фриды Кало. [60] Маленькое жалованье в «БудапешТелеграф» она тратит на свою «настоящую жизнь» — она фотограф и художница. Через две недели она участвует в коллективной выставке в фойе/галерее кинотеатра «Рацца», пусть он приходит, ей правда хочется, чтобы он пришел.
60
Фрида Кало (1901–1954) — мексиканская художница-символистка, известная своей экстравагантностью.
Они снова на диванчике. Купили еще выпивки. Чарлз все старается
— И передайте тому светлому парню, что мне очень жаль, если я его чем-то обидел, — говорит он Джону, и того вдруг берет ужас за Неда из-за вранья, которое парень увозит в своем рюкзачке. Джон думает, не остановить ли Неда — не сказать ли, что они его обманули. Но тут возвращаются Эмили с Брайоном и Марк, бледный и потный, чем-то огорченный, и Джон воображает толпы туристов, которые будут звонить Скотту в дверь, чтобы посмотреть зубы Гитлера, и ему сразу легчает.
— Тут становится тесно, — говорит Эмили. — В сезон саранчи не до пикников.
— О, про деревню! Как мило! — Ники растягивает слова, пародируя речь незнакомки, плюхается рядом с ней на кушетку, берет за руку и начинает расспрашивать, будто Эмили прилетела с другой планеты или из другой главы истории. Джон наблюдает за лицом Эмили, занятой разговором с самой непохожей на нее женщиной на Земле, и сравнивает их контрастирующую привлекательность. — Ты настоящая? — спрашивает Ники у Эмили, когда возвращаются Скотт с Марией, и Скотт, прижимая к губам руку Марии, опять напоминает всем, что «нам по-настоящему угрожают», но никто особо не обращает внимания, и, как будто оказаться всем вдруг в одном месте — это слишком неустойчиво: искусственный, порожденный циклотроном атом с неестественно разбухшим числом протонов и нейтронов, люди поспешно распадаются обратно в плазму и растворяются в ночи: Марк читать («Позвони мне, Дж. П., ладно? Я хочу познакомиться со старой пианисткой»), за ним Эмили — спать («Так здорово, что мы с тобой познакомились, Ники»), потом Брайон («Отличная работа, Скотт, правда, хорошо выглядишь, так держать» и объятие для Джона, который подозревает, что старый школьный друг уходит, чтобы тайно встретиться с Эмили), потом Скотт с Марией, обняв друг друга за талии, уходят, не сказав ни слова никому. Ссылаясь на завтрашнюю работу и обещая Джону, что позвонит насчет следующего задания «по этой теме с Хорватом, которая, похоже, в конце концов обернется очень интересно для нас с тобой», испаряется Чарлз, оставляя Джона с Ники, развалившихся на диване.
— Ктобыли эти все? — спрашивает Ники, берет его руку и кладет себе на макушку.
— Понятия не имею.
Его возбуждает щекотное шуршание ее щетины по скользящей ладони.
— Думаю, мы еще где-нибудь пересечемся. — Ники встает, наклоняется и его целует. Они касаются друг друга носами, и Ники делает большие глаза, мягко передразнивая его удивление. — Но отправляться вместе домой, познакомившись в клубе, — это, по-моему, чересчур, — говорит она с улыбкой триумфатора и тоже исчезает.
VIII
— Карой, если ваш план хорош и ваши умения таковы, как вы утверждаете, вы сделаете, что вы предлагаете, за месяц, и тогда условия подойдут. Справедливо?
Более чем справедливо. В среду утром, пожимая Чарлзу руку, Имре дает ему тридцать дней, чтобы найти финансирование на возрождение «Хорват Киадо». Чарлз задается вопросом, какие еще венчурные фирмы получили такое же эксклюзивное предложение.
Имре не выпускает Чарлзову руку много дольше, чем это естественно, и пристально смотрит ему в глаза:
— Я хочу не только банк. Я хочу будущее.
— Я прекрасно понимаю. Потому я это и делаю.
Соглашение было простое. Чарлз, испросивший и быстро получивший в фирме отпуск за свой счет, чтобы найти деньги на расширение, обновление и репатриацию издательства «Хорват», располагает августом на завершение первого этапа. При полной поддержке своей компании (у которой, объяснил Чарлз, связаны руки записанными в уставе территориальными ограничениями, но которая с нетерпением ждет Чарлзова успеха) Габор снесется с группой западных инвесторов и обеспечит их обязательства по финансированию. Условия этих соглашений — полностью его дело. Миноритарные инвесторы заключат с Габором индивидуальные договоры, так что деньги, которые он принесет Хорвату, будут представлять, по сути, одного человека (Чарлза), освобождая Имре от переговоров с группой. Значит, Чарлз будет представлять консорциум, который в Чарлзовом лице получит 49 процентов акций новой компании, составленной из новых Чарлзовых капиталов, венской «Хорват Ферлаг» и символически недостаточных (или недостаточно символических) ваучеров, оплаченных
Неловкое молчание вторгается в номер. Раскрошенные и загустевающие остатки легкого завтрака, разбросанные по черному лакированному подносу у открытой балконной двери, привлекают уличный шум с площади Сентаромшаг и с ним каких-то мелких скачущих клещей. На роскошном зеркальном дубовом распиле прикроватного столика лежит вверх обложкой открытая последняя головоломка про Майка Стила — «Намылить, сполоснуть, убить, повторить», — образуя маленькую защитную кровлю над очками для чтения в роговой оправе. Открытая дверь шкафа выставляет напоказ дюжину дорогих костюмов, время от времени дрожащих и покачивающихся на сквозняке. Чарлз молча собирает записи и наброски бизнес-плана. Когда мужчины еще раз безмолвно жмут руки на пороге номера, приходит девушка из чистки забрать в стирку белье в сумке с клеймом «Хилтона», а из комнаты по другую сторону холла появляется мисс Тольди, чтобы подготовить мистера Хорвата к остальным сегодняшним встречам. Она сухо кивает Габору и с удовольствием захлопывает дверь одновременно за Чарлзом и девушкой из прачечной.
Через несколько часов Джон Прайс сидит в своем углу в редакции «БудапешТелеграф» почти в одиночестве. Карен Уайтли взяла четырехдневный отпуск развлекать приехавших в гости родителей, еще двое сотрудников только что уволились — один возвращается домой, другой принимает катапультирующее, посрамляющее гравитацию предложение стать вторым человеком в свежевылупившемся будапештском бюро международного информационного издания.
Уставившись на курсор, Джон раздумывает о двух покоривших его личностях, пытаясь отделить серьезность Имре от серьезности Эмили.||||
||||В Будапеште рядом с нами повсюду ходят люди, пережившие моральную проверку. Смелый ходит прямо, трус ходит горбясь, но мы заметно отличаемся от них, столь же заметно, как если бы носили декоративные шрамы на щеках и диски в губах. У себя на Западе мы избежали кое-каких экзаменов, и есть те, кто благодарит Бога за||||
Господи, она пошла домой с Брайоном.
||||эту, по-видимому, окончательную отмену страшного испытания. Но некоторые из нас, наверное, страстно хотели бы этого. Мы знаем, что могли бы его и не пройти, как не прошли многие из тех, что ходят по улицам Будапешта крадучись и опустив глаза. Мы знаем, что оказаться под ярмом тирана не доставило бы нам удовольствия. И все равно есть среди нас, приехавших с далекого Запада, такие, кто думает об этих испытаниях с некой завистью. По крайней мере ты знал бы, кто ты есть. Ты знал бы, из чего сделан. Ты знал бы пределы своих возможностей. А если ты прошел испытание? Если не сломался? Можем ли мы точно знать, что оказаться под этим ярмом не доставляет никакого удовольствия?||||
Жизнь — произведение искусства. Эмили поняла бы, что это значит. Что есть у Имре. Чего никогда не понять Скотту. Я еще не готов для нее, и она это знает. Я недостаточно серьезный. Я недостаточно какой-то. Она ждет, пока я стану вполне каким-то. Эмили пытается научить меня жить как она. Ждет, пока я отчетливо что-то увижу и покажу ей, что я это вижу. Она не может меня целовать, пока мы не равны.
||||И хотя мы видим во многих венграх естественную зависть к нашему богатству, нашему покою, нашему помилованию от Истории, даже в глазах побежденных все же остается своя гордость, и она оправдана. Даже у тех, кого сломили, кто пошел на компромисс, кто прислужничал, кто сбился с пути, кто думал, будто поступает правильно, поступая плохо, или знал, что поступает плохо, но чувствовал, что у него нет выбора, кто воспользовался преимуществами того времени и теперь раскаивается или просто, задыхаясь от гнева, получает возмездие — даже в глазах этих людей я замечаю что-то сильно похожее на снисходительность: нас не проверяли, и они это знают. Нам никто не предлагал прислужничать, чтобы спасти друга, отличать темно-серое от темно-серого. Даже те, кто не выдержал, становятся как будто выше, когда смотрят на нас, которые даже не пробовали выдержать. Они не только завидуют нам. Они и смеются над нами. И я не могу сказать, что они неправы.||||