Праксис

Шаа было последним из своего рода. Оно возлежало на диване в великом пристанище, огромном куполообразном здании, возвышающемся посреди гранитной гущи верхнего города, твердыни, откуда шаа когда-то отправились в мир, чтобы основать свою империю, откуда они правили судьбами биллионов и куда — наконец — вернулись, чтобы умереть.

Его звали Предвосхищением Победы — оно было рождено в молодые дни праксиса,

когда шаа стали готовиться к великому походу, но еще не выступили в него. За свою долгую жизнь оно стало свидетелем всех триумфов и побед, выпавших на долю его народа. Прочие расы одна за другой склонялись под могучей дланью шаа и облекались единообразным клеймом власти.

Само Предвосхищение Победы столетиями не покидало великого прибежища. Его постоянно окружали слуги и чиновники — представители покоренных народов, доставляющие донесения и запросы и передающие его приказы в дальние пределы его владений. Прислужники умывали и одевали шаа, обслуживали обширную компьютерную сеть, с которой были связаны его нервы, и доставляли отборную пищу, пытаясь вызвать его аппетит. Ему не случалось ни на секунду остаться одному, и тем не менее шаа жестоко страдало от одиночества.

Не осталось никого, кто понимал бы его. Никого, с кем можно было бы разделить воспоминания о днях былой славы.

Оно отлично помнило эти дни. Помнило лихорадку, охватившую пэров, неудержимое стремление согнуть всех прочих, подмять под себя саму вселенную — все во имя великой истины праксиса. [1] Оно помнило величие первых побед, когда к покорности были приведены дикие наксиды, как пали затем терранцы, торминелы, лайоны и многие другие расы.

И в то же время с каждой победой уменьшался восторг достижения, слабел огонь, горевший в глубине сердца шаа. Каждую расу следовало привести к пониманию ее обязанностей, кропотливо, словно выращивая дерево из крохотного саженца, направляя и подвязывая его ветви, чтобы оно достигло совершенной гармонии с праксисом. И словно дерево, покоренную расу следовало подрез'aть, подрезать пулями, кнутом и формовочным ножом, огнем аннигиляции бомб из антиматерии, изнуряющим пламенем радиации, постоянным гнетом истощающего голода. Безмерный труд, громадная тяжесть и постоянная неуверенность в результате.

Если бы только у шаа было больше времени! Если бы у них было еще несколько тысяч лет, чтобы довести свой сад до совершенства, тогда Предвосхищение Победы могло бы умереть в уверенности, что его благородная задача выполнена.

Но этого времени у них не было. Старшие сдавались первыми, им отказывала память. Не воспоминания о былом — эти оставались ясными до конца, — но новые впечатления, которые ускользали, не находя себе места в их уставшем сознании.

Шаа оказались не в силах вместить в свою память исполнение своей мечты. Они теряли — не прошлое, а настоящее.

Они пытались прибегнуть к искусственным средствам — мощнейшие компьютеры, подсоединенные к их нервной системе, вмещали в себя память об их жизнях во всех подробностях. Но со временем становилось все тяжелее обращаться к этим хранилищам былой памяти, все болезненней делались усилия, затрачиваемые ради сомнительного результата.

И вот великая плеяда шаа начала меркнуть. Шаа, которые не колеблясь посылали других на смерть, и сами не боялись встретить ее лицом к лицу. Поняв, что делаются грузом на крыльях своей былой мечты, они выбирали смерть, а умирали они с помпой.

Предвосхищение Победы было последним. Лежа на диване, среди изумительных машин, хранящих его память, оно понимало, что приходит время сложить ответственность со своих плеч.

Оно сделало все, что могло, направляя юные расы по верному пути. В свое время оно заслуживало и великие награды, и тягостные наказания. Оно создало когда-то систему, которая могла утвердить Праксис и после его смерти, сохраняя стабильность империи.

Оно могло только надеяться, что после его смерти ничего не изменится.

Ничего. И никогда.

— Разумеется, после смерти великого господина я покончу с собой.

Лейтенант Гарет Мартинес, шагая рядом с длинноногим командующим флотом Эндерби, споткнулся и едва не упал, услышав это.

— Что, милорд? — Он решительно приказал ногам не дрожать и снова пристроился к Эндерби слева. Их каблуки опять в унисон отбивали шаг по мощенному астероидным камнем полу штаба.

— Я сам это предложил, — объяснил Эндерби своим сухим, прозаичным голосом. — Мое семейство должно выставить представителя на погребальный костер, и я являюсь самым подходящим кандидатом. Я достиг вершины своей карьеры, мои дети хорошо устроены, и моя жена дала мне развод, — Он спокойно посмотрел на Мартинеса. — Моя смерть послужит тому, что мое имя, равно как и фамилия, будут почитаться в веках.

И поможет забыть о финансовом скандальчике, в котором замешана твоя жена, подумал Мартинес. Какая обида, что его семья не может пожертвовать женой Эндерби вместо того, чтобы выставлять командующего флотом.

Обиднее всех было самому Мартинесу.

— Мне будет не хватать вас, милорд, — сказал он.

— Я поговорил о тебе с капитаном Тарафой, — продолжал Эндерби. — Он согласился взять тебя к себе на «Корону» на должность главного связиста.

— Благодарю вас, милорд, — ответил Мартинес, пытаясь не выдать голосом охватившего его смятения.

Семейство Мартинеса принадлежало к пэрам, группе избранных кланов, которую великие господа, шаа, вознесли над всеми прочими созданиями. Но хотя все пэры были равны с точки зрения шаа, сами пэры не разделяли их олимпийского похода к вещам. Быть просто пэром было еще недостаточно. Надо было еще стать истинным пэром. А Мартинес определенно к ним не принадлежал. Всесильный для своих сородичей, обитающих на далекой планете Ларедо, его клан был провинциальной шишкой на ровном месте для высокопоставленных пэров, чьи дворцы украшали верхний город на Заншаа. Эта разница в статусе, очевидная для любого из пэров, не имела законной силы, но менее значительной от этого не становилась. По праву рождения Мартинесу полагалось место в военной академии пэров, окончив которую он получил звание офицера, но этим все и заканчивалось.