Практическая магия

Хоффман Элис

Каждое лето, в августе, они ездили к теткам. Каж­дый раз, затаив дыхание, ждали, когда за поворотом на улицу Магнолий покажется большой старый дом с чер­ной оградой и с окнами впрозелень. Тетушки неизмен­но пекли к их приезду шоколадный торт, пропитанный ромом, и задаривали Антонию и Кайли подарками. О том, чтобы соблюдать часы отхода ко сну или разум­ную диету, понятно, не могло быть и речи. Никаких правил — не разрисовывать, к примеру, обои на стене или не наливать ванну дополна, когда горячая пенная вода хлещет через край, заливая сквозь потолок гости­ную, — не существовало. С каждым приездом девочки становились все выше ростом — это подтверждалось тем, что тетушки с каждым разом казались им все ни­же, — и каждый год точно с цепи срывались: пускались в пляс на грядках с зеленью, сражались

перед домом в софтбол и ложились спать за полночь. Питались чуть ли не по целым неделям одними «сникерсами» да «марсами», пока не схватит живот, и тогда, наконец, требовали себе салатика или кружку молочка.

Салли во время этих августовских каникул стреми­лась вытаскивать дочерей из дому хотя бы на полдня. Возила и на целый день — купаться на пляже острова Плам-Айленд, кататься в Бостоне на знаменитых ле­бяжьих ладьях, совершать на парусной лодке, взятой напрокат, прогулки по голубому заливу Глостера. Но девочки всегда просились обратно, к теткам. Дулись и отравляли Салли существование, пока она не сдава­лась. Хотя не дурное настроение детей понуждало ее поворачивать к дому, а то, что они в чем-то заодно. Это было до того непривычно и так отрадно наблюдать, что у Салли язык не поворачивался сказать «нет».

Салли, вообще-то говоря, ждала, что Антония будет старшей сестрой того же образца, что и она сама, одна­ко Антонии подобная роль была совершенно не по нраву. Антония ни за кого не чувствовала ответствен­ности и ни с кем не собиралась нянчиться. С самого начала она дразнила Кайли немилосердно и одним взглядом умела довести сестренку до слез. Только в до­ме у тетушек между ними возникало согласие и даже нечто похожее на дружбу. Здесь, где все, кроме отполи­рованного до блеска дерева, было обшарпанным и вет­хим, девочки подолгу проводили время вместе. Вместе ходили рвать лаванду, устраивали пикники в тенистых уголках сада. Засиживались допоздна в прохладной го­стиной или же, растянувшись на верхней площадке, разлинованной лимонными полосками солнца, до оду­рения резались в кункен или в пачиси.

Возможно, их сближению способствовало то, что здесь они жили в одной комнате, на чердаке, а может быть, девочкам просто выбирать было не из кого, по­скольку здешние дети все еще перебегали на другую сторону, проходя мимо Оуэнсова дома. Как бы то ни было, Салли радовалась от души, видя, как ее дочери, почти соприкасаясь головами, решают за кухонным столом ребус или сочиняют открытку, которая настиг­нет Джиллиан по новому адресу где-нибудь в Айове или Нью-Мексико. Пройдет короткое время, и они бу­дут вновь готовы вцепиться друг в друга из-за какой-нибудь вожделенной мелочи или очередной пакости, учиненной Антонией, — то кузнечика подсунет под детское одеяльце, с которым Кайли не расставалась лет до двенадцати, то насыплет ей в туфли песку и камеш­ков. Так что на эту единственную неделю в августе де­вочкам предоставлялась полная свобода, хоть Салли и знала, что это не пойдет им на пользу.

Каждый год, по мере того как тянулись каникулы, девочки спали утром все дольше и вставали с синяками под глазами. Начинали жаловаться на жару, когда нет сил даже добрести до аптечного магазина за пломби­ром с фруктами и бутылочкой холодной кока-колы, как ни интересно понаблюдать там за немолодой про­давщицей, которая не говорит ни слова, но умеет при­готовить банановый десерт за считанные секунды — глазом не успеешь моргнуть, как уже очистит банан, выложит на него сбитое суфле и зальет сиропом. Вско­ре по приезде Кайли с Антонией начинали большей частью проводить время в огороде, где вперемешку с мятой перечной всегда росли белладонна и наперстян­ка и где дорогие сердцу тетушек кошки — включая двух склочных тварей по кличке Ворон и Сорока, памятных Салли с детства, которые категорически не желали по­мирать, — по-прежнему рылись в мусорной куче в по­исках косточки или рыбьей головы.

Всякий раз наступает время, когда Салли знает, что пора уезжать. Настает ночь, когда, проснувшись от глубо­кого сна, она подходит к окну и видит, что ее дочери гу­ляют одни при луне. На грядках с капустой и в кустиках циннии сидят жабы. Зеленые гусеницы грызут листья, готовясь обратиться в белых мотыльков, которые будут биться о проволочную

сетку в окне и лететь на яркий фо­нарь у черного хода. Лошадиный череп, прикрепленный к забору, обесцветился и отрухлявел от времени, но отто­го ничуть не меньше прежнего отпугивает людей.

Салли, прежде чем снова забраться в постель, всегда дожидается, покуда девочки вернутся в дом. На другое же утро она извинится, что уезжает на день или два раньше, чем было запланировано. Она разбудит дочерей, и те, с воркотней, что их подняли в такую рань, и с на­строением, заведомо испорченным на весь день, все же погрузятся в машину. Перед отъездом Салли расцелует тетушек и пообещает часто звонить. Иногда у нее екает сердце при виде того, как они постарели, как зарос сор­няками сад и поникла глициния, которую никому не пришло в голову полить водичкой или подкормить удобрениями. И все-таки, ведя машину по улице Маг­нолий, она не раскаивается в своем поступке, не допу­скает даже минутных сожалений, как бы ни плакали и ни роптали ее дочери. Она знает, куда направляется и что ей надо делать. Она, если угодно, с завязанными глазами найдет дорогу на 95-е шоссе. Найдет в темноте, в ясную погоду и в ненастье — даже когда, похоже, кон­чается бензин. Не важно, что скажут тебе люди. Не важ­но, что они будут говорить между собой. Иногда прихо­дится покидать свой дом. Иногда бегство означает, что ты движешься в единственно верном направлении.

ПРЕДВЕСТИЯ

Скрещенные ножи на обеденном столе — это к ссоре, но то же можно сказать про двух сестер, живущих под одной крышей, особенно когда одна из них — Антония Оуэнc. Антония в шестнадцать лет до того красива, что посто­ронний человек, увидев ее впервые, нипочем не заподо­зрит, как она способна портить жизнь окружающим. Вредности в ней с детских лет только прибавилось, но ее рыжие волосы такого сногсшибательного оттенка, ее улыбка так ослепительна, что все ребята в школе норовят сидеть с ней за одной партой на уроках, хотя, когда им это удается, на них буквально нападает столбняк лишь оттого, что она так близко, и, сами того не желая, они выставляют себя дураками, пялясь на нее во все глаза с блаженным выражением лица, сраженные наповал.

Не удивительно поэтому, что младшая сестра Анто­нии, Кайли, которой скоро исполнится тринадцать, за­пирается в ванной и часами льет слезы из-за того, что она такая уродина. В Кайли без малого метр восемьдесят росту — дылда, по ее собственным представлениям. Го­ленастая, как цапля, коленки стукаются друг о друга при ходьбе. Нос и глаза в последнее время от постоянных рыданий — красные, как у кролика; с волосами, которые от влажности пошли кудряшками, сладу нет. Иметь сестру, которая само совершенство, по крайней мере внешне, уже не подарок. Hо если она к тому же умеет несколькими обдуманно обидными словами стереть те­бя в порошок — это для Кайли почти что нестерпимо.

Беда отчасти в том, что у Кайли никогда не находит­ся достойного ответа, если Антония участливо осведо­мится, не стоит ли ей класть себе на голову кирпич, ло­жась спать, или не думает ли она завести себе парик. Сколько раз пробовала — даже проигрывала убойной силы варианты со своим единственным закадычным другом Гидеоном Барнсом, великим мастером обхамить человека по высшему разряду, — и все равно ничего не получается. Кайли — натура нежная, из тех, что не могут видеть без слез, как кто-нибудь наступит на паучка; она обитает в мире, где причинить боль другому — поступок противоестественный. Когда Антония над ней измыва­ется, Кайли только хватает воздух ртом, словно рыба на песке, — то откроет рот, то закроет, — а после запрется в ванной, чтобы в очередной раз выплакаться. Тихими, безветренными ночами она лежит, свернувшись калачи­ком, и прижимает к себе старое детское одеяльце из черной шерсти, в котором до сих пор не завелось ни единой дырочки, будто оно неким образом отталкивает моль. По всей улице соседям слышен ее плач. Они качают го­ловой, жалея ее, а соседки по кварталу, в особенности те, кто рос со старшей сестрой, приходят с домашним шоколадным печеньем, забывая, что у девочек-под­ростков бывает с кожей от сладкого и думая лишь, как бы избавить себя от тягостных звуков плача, долетаю­щих до них поверх живых изгородей и заборов.