Практические занятия по русской литературе XIX века
Шрифт:
Студенты дома перечитывают, возобновляют в памяти указанные места романа.
Сопоставление всех этих сцен обнаруживает, что теория Раскольникова и его характер подвергаются в романе многостороннему рассмотрению и «многоголосому» обсуждению. По свойственному для Достоевского методу возвращаться к спорным моментам, теория варьируется в романе, возникает в разном освещении: объективном — в 1–й части романа, в сниженном, лужинском — во 2–й, в сопоставлении искаженного и высокого — в 3–й, 4–й и 5–й частях, в ироническом — в 6–й части романа. Сначала она звучит в разговоре неизвестных нам людей, легкомысленных и неглубоких, затем — в словах делового человека Лужина. Только двум людям серьезно рассказывает о ней сам Раскольников — Соне и Порфирию Петровичу, с насмешливойиронией передает ее Свидригайлов.
Как отголосок своих собственных, еще не высказанных вслух мыслей воспринимает Раскольников разговор студента с офицером. «Убей ее и возьми ее деньги, — говорит студент, — с тем чтобы с их помощью посвятить потом
По–своему воспринимает идеи, носящиеся в воздухе, деловой человек Лужин. Он опускает самое главное — «посвятить себя на служение всему человечеству», а участие «в общем деле» понимает как всеобщей приобретательство: «чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана, и уже не от частных единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния» (117). «А доведите до последствий, что вы давече проповедовали, и выйдет, что людей можно резать», — говорит Лужину Раскольников. Убийство, совершенное Раскольниковым, оказывается, больше подходит к сниженному, лужинскому варианту теории, чем к раскольниковскому. Не случайно, имея в виду свое убийство, Раскольников замечает: «По вашей же вышло теории!» (119). В теории Раскольникова соединяется как бы несоединимое; высокогуманистическое с античеловечным. Но по реакции Раскольникова на Лужина и по его готовности помочь бедным и страдающим видно, что он больше всего дорожит гражданственным смыслом своей теории. Буржуазность во всем, и в лужинской теории в частности, глубоко враждебна Раскольникову.
Разделяя людей на обыкновенных и необыкновенных, Раскольников хочет понять степень активности тех и других в общей жизни людей. Раскольников исходит из того, что посвящает себя человечеству натура в чем-то гениальная, неординарная, которая не может удовольствоваться комфортом для себя самого. Проблема гениальности в теории Раскольникова — это совсем не то, что вопрос о ницшевском «сверхчеловеке». Гениальность — мера общественной активности человека.
Характерно, что Д. И. Писарев в статье «Борьба за жизнь», посвященной роману Достоевского, не отрицал самой идеи выделения гениальных людей из общей массы. Он считал, что гениальные люди лучше других понимают, как повлиять на ход исторических событий в нужном направлении. Д. И. Писарев считал, что нельзя приписывать гениальным людям произвольное вмешательство в общественную жизнь, нельзя считать, что им «все позволено». Но и Раскольников не защищает этого принципа. Об этом свидетельствует его разговор с Порфирием Петровичем.
Проблема «гениальной натуры» возникла в русской литературе вместе с вопросом об общественном деятеле. Роман Тургенева «Рудин», появившийся десятью годами раньше «Преступления и наказания», так и назывался в черновиках «Гениальная натура». Если иметь в виду отношение Раскольникова к общечеловеческим вопросам, то он «гениальная натура», потому что одного существования ему всегда было мало. Интерес его к проблеме гениальности не случаен. Трагически ошибается Раскольников в том, что, не находя настоящей деятельности, решает «попробовать», гениален он или нет. Раскольников убил человека, но тем самым «себя убил», как говорит он Соне. Таким образом, преступление Раскольникова — результат безвременья, гражданского тупика, а не только его собственный просчет, «промах», не только личная трагедия, но трагедия времени.
Гениальность в понимании Раскольникова не имеет ничего общего с чувством высокомерного превосходства над людьми, своей исключительности. Она ему важна как ступень для будущего сближения с людьми. Сходство между Раскольниковым и ницшевским «сверхчеловеком» чисто внешнее — в ощущении своего отщепенства, одиночества, непонятости, гордом отдалении от людей, презрении к ним, не понимающим высоких и благородных стремлений. Но Раскольников от всего этого бесконечно страдает, а «сверхчеловек» Ницше испытывает удовлетворение. Позиция Достоевского может быть соотнесена с позицией Ницше только по принципу противопоставления. Достоевский, остро переживавший разобщенность людей с развитым сознанием и народа, боровшийся в своих журналах и статьях за соединение народного идеала с идеями образованного человека, не мог одобрять в Раскольникове разрыва с людьми. Напротив, он намечает для своего героя путь спасения. Он один — возвращение к людям. По Достоевскому, гениальная натура — это еще добрая и честная натура. И Раскольникова больше всего мучает потеря после преступления сознания своей честности и доброты, невозможность любви к друзьям, матери, сестре, Соне.
Вопрос о добре и зле в душах людей Достоевский решает ве в духе штирнеровского «Единственного» — предтечи Ницше, аскорее в духе Шеллинга, когда зло рассматривается как результат недостаточности, неполноты и слабости добра и возникло из одного с ним источника. Это высокое зло, связанное со страданием, — свидетельство активной готовности души для добра. «Если бы в теле не было корня холода, невозможно было бы ощущение тепла, — писал Шеллинг. — …Вполне верно, поэтому, диалектическое утверждение: добро и зло — одно и то же, лишь рассматриваемое с разных сторон… Поэтому же вполне справедливо и то утверждение, что тот, в ком нет ни сил, ни материала для зла, бессилен и для добра — наше время дало нам достаточно убедительные примеры этого» [173] . По мысли Шеллинга, «человек поставлен на вершину, где имеет в себе источник свободного движения одинаково и к добру и к злу: связь начал в нем — не необходимая, но свободная. Он — на распутье, что бы он ни выбрал, это решение будет его деянием» [174] . Гармоническое единство двух начал — добра и зла — и есть бог. Стремление достичь этой гармонии — путь человека к совершенству, приближение его к богу.
173
Шеллинг. Философские исследования о сущности человеческой свободы. СПб., 1908, с. 61.
174
Там же, с. 39.
В романе Достоевского теорию Раскольникова в ее сниженном, лишенном романтической философской основы варианте передает Свидригайлов. И теория выглядит пошлой, эгоистической, как говорит Свидригайлов, «теория, как всякая другая». Именно Свидригайлов выдвигает на первый план мысль о гениальности как праве на злодейство ради высокой цели. «Тут, как бы это вам выразить, — говорит он Дуне, — своего рода теория, то же самое дело, по которому я нахожу, например, что единичное злодейство позволительно, если главная цель хороша. Единственное зло и сто добрых дел!» (379).
Раскольников сам больше всего ценит в своей теории и оберегает высокое романтическое начало. Проанализируем подробно первую встречу Порфирия Петровича с Раскольниковым. В ней антигуманный смысл теории подчеркивается насмешливой и язвительной речью следователя, а гуманистическая основа, на которой она возникла, — речью Раскольникова.
Обратим внимание студентов на то, что дополняет слова беседующих: портрет Порфирия Петровича и ремарки автора, характеризующие поведение, жесты и мимику говорящих. Оба героя выглядят здесь непримиримыми антагонистами. Во внешнем облике Порфирия Петровича соединяется как бы несоединимое: что-то земное, суетное, нездоровое с серьезностью, бодрый ум с безволием, откровенность с неискренностью. «Это был человек лет тридцати пяти, росту пониже среднего, полный и даже с брюшком, выбритый, без усов и без бакенбард, с плотно выстриженными волосами на большой круглой голове, как-то особенно выпукло закругленной на затылке. Пухлое, круглое и немного курносое лицо его было цвета больного, темно–желтого, но довольно бодрое и даже насмешливое. Оно было бы даже и добродушное, если бы не мешало выражение глаз, с каким-то жидким водянистым блеском, прикрытых почти белыми, моргающими, точно подмигивая кому, ресницами. Взгляд этих глаз как-то странно не гармонировал со всею фигурой, имевшею в себе даже что-то бабье, и придавал ей нечто гораздо более серьезное, чем с первого взгляда можно было от нее ожидать» (194—195). Тон и жесты его близки к фиглярству. Раскольников видит, что он «явно насмешливо посмотрел на него, прищурившись и как бы ему подмигнув», говорит он то «спокойно и холодно», озабоченно глядя в сторону, то «с чуть приметным оттенком насмешливости», то «с каким-то бабьим жестом» качает головою.
Столкновение точек зрения Раскольникова и Порфирия Петровича достигается тем, что Порфирий Петрович все время соединяет теорию с преступлением, как бы сводит ее с пьедестала в реальность, обнаруживая ее безобразие и уродливость, Раскольников же подчеркивает несовпадение их. Он отстаивает в своей теории самое главное — то, что она не обязательно должна приводить к преступлению. «…Я вовсе не настаиваю, — говорит он, — чтобы необыкновенные люди непременно должны и обязаны были творить всегда всякие бесчинства…» (202). По его мнению, люди «необыкновенные» большей частью «требуют, в весьма разнообразных заявлениях, разрушения настоящего во имя лучшего» и позволяют себе перешагнуть через кровь не всегда, а «смотря по идее и по размерам ее» (203). Раскольников с горечью анализирует опыт истории, когда основная масса «послушных» исполняет свое назначение тем, что казнит и вешает осмелившихся не примириться. Он обнаруживает высокий смысл своей теории в жажде увидеть «самостоятельного человека», дерзающего потребовать «лучшего».
Поведение Раскольникова двойственно. Когда вопрос касается убийства, Раскольников играет. Хотя все время спрашивает себя мысленно: «Хорошо ли? Натурально ли? Не преувеличил ли?» (196). И, несмотря на опасения, он кое в чем преувеличивает и выдает свою причастность к преступлению. По мысли Достоевского, здесь прорывается добрая натура Раскольникова, не могущая примириться с собственным преступлением. Именно эта внутренняя борьба Раскольникова с самим собой, никогда его не оставляющая, подготавливает читателя к восприятию другого плана образа Раскольникова — высокого, оправдывает защиту им бунтарского смысла теории. Когда вопрос касается гуйийства, Раскольников неестествен, говорит с «нахально–вызывающею усмешкой». Но как только он начинает возражать Порфирню Петровичу, усмехнувшись «усиленному и умышленному искажению своей идеи», он становится искренен, прост, глубок, почти спокоен и печален. В ремарке автора, скрывшегося за Разумихиным, проглядывает определенно, на чьей стороне его сочувствие: «Раскольников молча поднял на него свое бледное и почти грустное лицо и ничего не ответил. И странною показалась Разумихину, рядом с этим тихим и грустным лицом, нескрываемая, навязчивая, раздражительная и невежливаяязвительность Порфирия» (205).