Права человека как политика и как идолопоклонство
Шрифт:
Не менее серьезной проблемой для прав человека на международной арене остается национализм, о чем свидетельствует нежелание многих обществ полностью или частично соблюдать правозащитный режим. Национализм нередко пытаются рассматривать в правозащитной перспективе, видя в нем воплощение права на самоопределение народа. Игнатьев проницательно отмечает, что национализм – обоюдоострое оружие. Будучи, подобно правам человека, универсальным феноменом, он воспринимается как право на коллективное самоопределение. Это поднимает вопрос о том, как именно следует относиться к коллективному самоопределению: является ли оно частью минимального набора прав человека в силу присущей ему внутренней ценности (для самоопределяющегося народа) или из-за того, что оно есть инструмент, средство для защиты совместно проживающих индивидов от жестокостей, которые способны причинять им политические системы? Идея, согласно которой государства готовы защищать права человека лучше любой иной институциональной альтернативы, будет инструментально обосновывать коллективное самоопределение, но не защиту национализма как такового. Для того, чтобы отстаивать коллективное самоопределение как средство защиты индивида от государственной
Когда право на коллективное самоопределение отождествляется с защитой национализма, понимаемого как самоопределение народа, оно утрачивает свою связь с защитой отдельного и свободного в своем выборе человека от жестокости, насилия, унижения. По признанию Игнатьева, это происходит из-за того, что «национализм разрешает правозащитную проблему для победивших этнических групп, но при этом порождает новые группы-жертвы, ситуация с правами которых оказывается только хуже». Коллективное самоопределение необходимо отличать от национализма по той причине, что оно теоретически способно служить средством защиты всех людей от наихудших форм жестокости и угнетения. Нельзя ущемлять индивида во имя народа или нации. Преодолевая одну проблему, связанную с правами человека, национализм создает другую, поскольку нации порой позволяют себе дурно обходиться с индивидами, прикрываясь собственным правом на самоопределение.
Следовательно, правозащитный режим не согласуется с национализмом, или абсолютным суверенитетом народа, порождаемым правом на коллективное самоопределение. Коллективное самоопределение как человеческое право не влечет за собой права угнетать меньшинства. Кроме того, коллективное самоопределение – такое право, которое реализуется в группе, и потому оно обусловлено, как и все групповые права, уважением, проявляемым группой к иным правам индивидов. В тех случаях, когда коллективное самоопределение недвусмысленно смешивается с национальным суверенитетом, риск попрания других прав человека повышается. Нарушение прав человека не может быть оправдано или санкционировано во имя национализма; националистические государства, допускающие подобное, «становятся объектами критики, санкций и, в конечном счете, внешнего вмешательства». Вместе с тем установление того факта, что какое-то национальное государство попирает базовые права человека, не может предопределять, какого рода критика, санкции или вмешательство будут применяться для облегчения участи страдающих индивидов, а это, разумеется, и есть главное предназначение прав человека как политического инструмента.
Наиболее противоречивым, а иногда и единственным потенциально эффективным, ответом на систематические нарушения государствами прав человека выступает внешнее вмешательство. При каких условиях, задается вопросом Игнатьев, такая правозащитная интервенция оправдана? Как и национализм, вмешательство извне представляет собой обоюдоострое оружие: его надо использовать осторожно, поскольку иначе попрание прав человека может превратиться в предлог для нового их нарушения, только теперь уже со стороны вмешивающихся государств. И все же в тех случаях, когда с помощью интервенции можно остановить (или существенно сократить) систематические и непрекращающиеся нарушения прав человека, ее надо использовать. Но утвердить данный стандарт на словах гораздо легче, чем использовать его на деле; он пронизан как теоретическими, так и практическими противоречиями. «Права человека могут считаться универсальной ценностью, но поддержка насильственного вмешательства, направленного на их защиту, никогда не станет универсальной». Возможно, это реалистический взгляд на вещи, но данное утверждение не должно становиться предписанием, ведущим к изоляционизму. Например, отсутствие внешнего вмешательства в Руанде, где можно было бы спасти многих и многих, не кажется ни неизбежным, ни оправданным. Провалы такого рода «подрывают состоятельность правозащитных ценностей в зонах риска по всему миру».
Определение того, когда допустимо внешнее правозащитное вмешательство в дела другого государства, остается нелегким делом по очевидной причине: во всех решениях такого рода на карту поставлено слишком многое. Но если главное устремление не очевидно, то и сами права человека оказываются проблематичной сущностью. Прагматично мыслящие люди не без скептицизма могут спросить: а вокруг чего, собственно, идут столь горячие дебаты о метафизических и моральных основаниях прав человека? Эти споры – в частности, о человеческой субъектности, достоинстве личности, естественном праве – выглядят довольно абстрактными, и это подталкивает к заключению о том, что они не имеют особого практического значения. Но подобное предположение было бы опрометчивым. В разбирательствах, касающихся оснований прав человека, на кону стоит сама легитимность их обсуждения на международной арене. Ведь если права человека базируются на моральных или метафизических основаниях, которые невозможно универсально обосновать или публично защитить на международной арене, если в их основе лежит чистый европоцентризм, как о том заявляют многие критики, и если этот европоцентризм предвзят в отношении незападных стран и культур, то тогда политическая легитимность разговоров и соглашений о правах человека, как и их обеспечение, оказываются под большим вопросом.
«Люди порой расходятся в том, почему именно мы обладаем правами, – пишет Игнатьев, – но при этом вполне могут соглашаться по поводу того, что права нужны». Что лежит в основе такого согласия? По Игнатьеву, люди принимают необходимость прав человека из-за того, что без них индивиды лишаются субъектности. Лично у меня данный тезис вызывает сомнения. Я не собираюсь возражать Игнатьеву в том, что самоопределение, из которой произрастает человеческая субъектность – прочный правозащитный фундамент. Я всецело готова – и буду даже счастлива – отстаивать указанный тезис и по моральным, и по прагматическим соображениям (причем прагматические соображения в данном случае совпадают с моральными, и это не случайно). Мое расхождение с Игнатьевым
Кроме того, имеются серьезные причины сомневаться в том, что права человека как прагматический инструмент международного правозащитного режима могут оставаться вообще безосновательными. Игнатьев иногда рассуждает так, как будто бы его собственный обосновывающий вариант – человеческая субъектность – является не основанием, а вообще чем-то другим, возможно, еще одной прагматической идеей. Но способность к самодетерминации действительно представляет собой основание для прав человека, даже несмотря на то, что далеко не все люди считают философски необходимым вообще обосновывать столь бесспорную вещь, как свои права. Ведь если права человека действительно служат для того, чтобы защищать самоопределение, то тогда у нас есть неоспоримый стимул бороться за них; иных философских оснований, собственно, и не нужно – эта причина настолько очевидна, что ей нечего противопоставить. И не надо видеть здесь банальность. Заявить о том, что права человека нужны, чтобы защитить человеческую субъектность, – это звучит далеко не тривиально. Мы обладаем правами, поскольку являемся агентами, целенаправленно реализующими свой выбор, и именно в таком качестве нас должны воспринимать другие люди. Но идея о том, что каждый из нас есть агент свободного выбора, свободно генерирующий собственные требования к окружающему миру, весьма неоднозначна. Иногда права человека легче защищать в тех культурах, которые исходят из человеческого достоинства, уважения ко всем человеческим существам, равенства всех людей перед лицом сотворившей их силы. Что же касается права на выбор, лежащего в основании человеческой субъектности, то оно сможет поддерживать правозащитные устремления только в том случае, если само считается ценным и заслуживающим защиты.
Не желая втягиваться в философские дискуссии по поводу того, что является наиболее бесспорным основанием для прав человека, Игнатьев пытается избегать обосновывающих аргументов, коренящихся в человеческом достоинстве, естественном праве, творческом замысле Создателя мира и других подобных вещах. Человеческая самодетерминация, однако, входит в разряд именно таких родственных понятий, и этим отчасти объясняется ее влиятельность в определении того, что следует относить к правам человека. Если бы, например, человеческая субъектность не соотносилась с человеческим достоинством, то она менее годилась бы для использования в отстаивании прав человека. Альтернативой, позволяющей обойтись без дискуссий о предельных основаниях, выступает поощрение таких правозащитных режимов, которые покоятся на многих опорах сразу. Причина, из-за которой Игнатьев хочет уйти от вопроса о базовом фундаменте, выглядит вполне благородно: «Любой универсальный режим защиты прав человека должен быть совместим с моральным плюрализмом». Отсюда, однако, не следует, что правозащитный режим должен быть безосновным. Дело складывается гораздо лучше, причем как в моральном, так и в прагматическом смысле, когда он покоится на множестве оснований одновременно. Идеология прав человека, которая приветствует накладывающиеся друг на друга консенсусные подходы, в наибольшей мере совместима с моральным плюрализмом. Кроме того, в этом случае она будет более благоприятствовать культурным и философским традициям, сливающимся в поддержке одного и того же набора прав человека. Такая конвергенция не может быть полной или идеальной, но полноты или идеала относительно прав человека невозможно достичь даже в рамках какой-то одной философской традиции.
Заявление о том, что универсальный правозащитный режим должен быть совместим с моральным плюрализмом, вовсе не означает, что он должен сочетаться с абсолютно любой системой убеждений. Идеология прав человека не может без разбора вбирать в себя любую из существующих мировоззренческих систем или по крайней мере все их доминирующие интерпретации. Мировоззренческая система Талибана сегодня отрицает человеческую субъектность женщин и их человеческое достоинство, причем это делается таким нарочитым образом, который несовместим ни с каким правозащитным режимом. Возможно, когда-нибудь членов Талибана удастся убедить в том, что их отношение к женщинам неправильно, но даже если такое переубеждение окажется невозможным, то и в этом случае права человека не перестанут быть универсальными, причем не в том понимании универсальности, которое означает, будто они есть нечто, воспринимаемое повсеместно. Права человека универсальны прежде всего в том смысле, что они выступают морально оправданным инструментом даже (или, скорее, особенно) в тех ситуациях, когда угнетатели отказываются признавать субъектность или достоинство людей, чью жизнь и свободу они попирают. Или, как пишет Игнатьев, «права человека универсальны потому, что ими определяются универсальные интересы безвластных».
Что же в таком случае стоит за утверждением, согласно которому защита прав человека должна быть совместимой с моральным плюрализмом? Правозащитный режим, сочетающийся с моральным плюрализмом, должен быть приспособлен к наличию множества целостных мировоззренческих систем. От него не требуется согласовываться с каждой из них, поскольку некоторые радикально отрицают права человека – здесь достаточно сослаться на идеологию нацистов. Но при этом многие системы убеждений признают потребность в правах человека, а множественность факторов, поддерживающих их состоятельность, просматривается в самих истоках правозащитной революции. Так, в подготовке Всеобщей декларации прав человека участвовали люди, связанные с культурными традициями Северной и Южной Америки, Европы, Азии и Африки, а среди их религий были ислам, иудаизм, восточное и западное христианство, индуизм и другие. Со времен выработки первых документов появляется все больше подтверждений того, что идея прав человека может получить поддержку со стороны самых разных культур.