Правда и вымысел
Шрифт:
Овчарка с тоскливым повизгиванием закрутилась у её ног.
— Кто там? Кто ты?
— Я с заимки, тут не далеко… — начал было говорить, но старуха перебила.
— Говори, зачем явился?
— Ко мне пришёл стражник, тяжело ранен…
Она перешагнула порог, закачалась, ища руками опору, и я подумал, сейчас в обморок упадёт от такого известия, но вдруг понял — да она слепая!
Старуха нашла перила, сказала не дрогнувшим, холодным голосом.
— Знаю. Но он опоздал, здесь никого нет.
— Что ему сказать?
— Его лишили пути!
— Но он ранен, нужна помощь!
— Да, это печально, — проговорила старуха. — Доживёт до восхода — жить будет. Иди назад и передай: собаку я пошлю, но ему отказано.
Я вообще уже ничего не понимал и ещё пытался объяснить ситуацию.
— Он потерял много крови, ранение проникающее, его надо доставить в больницу. Внутреннее кровоизлияние…
— Иди! — с ледяным спокойствием прикрикнула она. — Передай, что сказала. Ему отказано!
Я пошёл назад своим следом, собака сначала увязалась за мной, а потом и вовсе обогнала и потрусила впереди. Через некоторое время она исчезла в пихтачах и изредка, на открытых местах был виден лишь её след.
Уж не та ли овчарка, что в одиночку ходила на Манарагу?
Весь обратный путь я шёл со смешанными чувствами и старался ничего не анализировать и не гадать, что будет дальше, поскольку устал до дрожи в ногах, засыпал на ходу и явь, смешанная с дрёмой, рождала невообразимые фантазии. К своей заимке я подходил уже на заре, то и дело протирая лицо снегом, чтоб не рухнуть где-нибудь под дерево и не уснуть.
Изба окончательно выстыла, но раненый лежал по-прежнему открытый, бледный, со спёкшимися губами, в одной футболке с мокрыми пятнами от растаявшего снега, не спал и был в сознании. Сразу бросилось в глаза, что бороды нет и чисто выбритые, проваленные щёки поблёскивают от крема или какой-то мази.
— Передал? — спросил он, не поднимая век.
— На заимке уже никого не было, только слепая женщина. — Я сразу же стал набивать печь дровами.
— Она послала собаку?
— Послала… Но велела передать, тебе отказано.
— Что?! — он привстал. — Отказано? Мне — отказано?!
— Так сказала.
— Ну, старая ведьма! — взъярился раненый. — И сюда влезла! Будто она решает, кому отказать, а кому нет!
Остановил себя, лёг и повернулся к огню.
Береста вспыхнула под дровами ярко, осветив пол избы, а в окнах заалело от восхода, и в этом красном пламени лицо охотника преобразилось, ожило, и я неожиданно ещё раз узнал его, причём сразу и безошибочно.
Это был тот самый чекист с ранней сединой, один из тех, кто беседовал со мной в томском Управлении КГБ, а потом вышел проводить из здания. Говорил какие-то добрые слова, успокаивал — в общем, душевный человек, «добрый» следователь…
Вчера, при свечке, он показался мне белобрысым, к тому же борода сильно меняла облик, но и признав в нём поджигателя и занимаясь перевязкой, я как-то не особенно вглядывался: никак не думал, что у него откроется ещё одно лицо!
Теперь понятно, этот охотник выслеживал меня, журналы нёс, порадовать хотел, но вчера сам угодил в ловушку. И если так, то кто же стрелял в него? Выходит, только «каркадилы»! Только они сейчас хозяйничают в горах и держат под контролем зону от Манараги до перевала, только их охрана и разведка рыщет и сидит в засадах по рекам, долинам, тропам и прочим горным путям.
Но все, кто против «каркадилов» — автоматически мои друзья…
— Наконец-то восход, — перебил мои размышления чекист. — Пожалуйста, открой мне солнце.
Я тут же вспомнил слепую старуху и выдернул пробку из угла: багровый, дымчатый диск заполнил всё отверстие и сразу поблёк огонь в печи.
— Ура! — сказал раненый и вскинул руки. — Я встретил тебя!
У меня кожу свело на макушке: сказано было так проникновенно, величественно и одновременно просто, что я увидел перед собой настоящего солнцепоклонника — крамольника! В этот час вокруг был полный штиль, погода поворачивала на мороз, но я лицом ощутил лёгкое дуновение ветерка — необычного, видимого, больше похожего на дыхание, хотя в избе ничто не колыхнулось, как бывает от ворвавшегося сквозняка…
Непривычное это явление длилось всего секунды две-три, и этого хватило, чтоб раненый глубоко заснул. Я выждал ещё немного, вставил пробку на место и обнаружил противоположное состояние — вообще не хотелось спать, будто я не бегал по лесам весь день, а потом ещё и ночь. Откуда-то появилась весёлая бодрость, от которой хочется петь по утрам и которую я давно не испытывал.
И почти сразу же ощутил голод. Зачерпнув сыты, посидел возле огня, выпил полковша и захотел есть ещё больше. Ни одежду, ни обувь я так и не смог просушить со вчерашнего дня, натянул на себя всё сырое и, чтоб не мёрзнуть, пошёл скорым шагом распутывать вчерашние следы подстреленного быка.
Подмораживало хорошо, сверху гремел ледок, хотя под ним ещё оставалась слякоть. Я отыскал место, где в потёмках повернул с лосиного кровавого следа на человеческий — оба подранка разминулись возможно за полчаса друг от друга и по расплывшимся отпечаткам ботинок и копыт было непонятно, кто прошёл первым. Человек шёл по высокой террасе со стороны перевала, и зверь некоторое время тоже двигался параллельно с ним к заимке, однако вышел на следы пробежавшего стада и опять устремился за своими сородичами.
Через километр начали попадаться курумники, лес редел и впереди замаячила белая от снега горная цепь. Лоси вышли почти к самой кромке мелкой, угнетённой растительности и побрели вдоль каменных развалов. Судя по следам, подранок двигался с большим отставанием, часто останавливался и, встряхиваясь, брызгал кровью на снег. Однако упорно не ложился, и это могло означать, что рана не смертельная и можно возвращаться домой. Я прошёл до истока ручья, где останавливалось стадо, напился ледяной воды и стал спускаться к реке.