Правда о штрафбатах.
Шрифт:
И этим все объяснялось. Но все-таки благодарность Сталина за освобождение Варшавы мы получили.
И только 18 января нам, вошедшим в Варшаву вслед за частями 23-й дивизии 61-й армии, разрешили все-таки увидеть этот красавец-город. Первое впечатление — ужасные разрушения. Это и следы подавления фашистами неудавшегося восстания варшавян, и результаты намеренного подрыва лучших, красивейших зданий города. В глаза бросались надписи по-русски на стенах домов «разминировано» или таблички, установленные на вбитых в землю кольях: "Проверено. Мин нет". А когда мы оказались на ведущей к центру города улице Маршалковской, заметили несколько групп саперов с собаками, продолжавшими свою опасную работу по разминированию города. Собаки эти тщательно вынюхивали
Здесь нас остановила группа военных, уже патрулирующих улицы, и не пустила дальше по этой широкой, видимо некогда красивейшей улице, теперь заваленной на многих участках обломками разрушенных зданий да сгоревшими фашистскими танками. Оказывается, там еще не выставили табличек «Разминировано». Свернули вправо и вскоре где-то близ берега Вислы увидели сильно поврежденное здание, на фронтоне которого с трудом прочитали и перевели на русский слова: "Эмиссийный банк польский".
И поскольку охраны не было, двери — настежь, решили войти.
Боже, сколько и каких только денег в подвале мы там не увидели! И польские злотые в больших толстых пачках и россыпью, и еще не разрезанные листы с купюрами, отпечатанными только с одной стороны, и немецкие оккупационные рейхсмарки.
Мы посмеялись над брошенными миллионами, попинали эти пачки денег, и даже как сувениры я их не взял. После «экскурсии» в банк мы все собрались в условленном месте на западной окраине Варшавы, еще раз убедившись в вандализме гитлеровцев, превративших значительную часть города в руины. Наши офицеры, да и штрафники, участвовавшие в сталинградской битве, сравнивали эти руины со сталинградскими.
Или поскольку я официально участия в боях за Варшаву не принимал, или потому что Батурин просто понял (а может быть, ему подсказали), что мое положение «дублера» для боевых действий противоестественно, он приказал мне и еще нескольким офицерам продвигаться дальше самостоятельно, каждый раз указывая на карте пункт, в который мы к определенному времени должны прибыть. Я не помню сейчас названия городов и местечек, куда приходилось добираться разными способами, но по имеющимся у меня фронтовым благодарностям Верховного Главнокомандующего Сталина за взятие и освобождение некоторых городов Польши, мой путь пролегал через Сохачев-Лович-Скерневице-Томашув-Конин-Ленчица.
…Бегут фрицы, бегут! То ли от неслыханного напора наших войск, то ли от одного имени маршала Жукова, ставшего командующим фронтом, хотя и имя Рокоссовского наводило на немцев не меньше страха. Отступление немцев после изгнания их из Варшавы часто было просто банальным бегством, но нередко в нашем тылу, в лесах оставались довольно крупные группы недобитых фашистов, продолжавших сопротивление. Для их ликвидации приходилось выделять немалые силы.
Ну, а я и мои товарищи в основном добирались попутными машинами, а то и на польских конных повозках. Несколько раз, когда попутные военные машины не останавливались по нашей просьбе обычным «голосованием», приходилось применять более надежный способ остановки — стрельбу из пистолета по колесам. Конечно, этот способ был опасен. Ведь можно попасть и не по колесам, а тогда — трибунал. Но почему-то мне это не было страшно. Как-то выскочил из остановленной таким методом машины майор и, тоже выхватив свой пистолет, пригрозил упечь меня за такое дело в штрафбат. Тогда я сунул ему в нос свое удостоверение капитана 8-го ОШБ. Он на некоторое время опешил, а потом мы помирились, и нас благополучно довезли до нужного пункта.
А в кузове принявшей нас машины, проносившейся мимо заснеженных полей или строго очерченных лесных делянок и небольших рощиц, я любил стоять, облокотившись на кабину, подставляя лицо встречному ветру.
…10 февраля я прибыл в город Кутно, где уже разместился штаб батальона, а через день там сосредоточились наши тыловые службы, вернее — их подвижные (на машинах и повозках) подразделения.
Городок этот оказался очень уютным, совсем не тронутым войной. В Кутно функционировал даже водопровод и подавали электричество.
Наверное, или этот город немцы за какие-то заслуги пощадили, или так драпали без оглядки, что не успели нагадить. Зато на стенах домов и на заборах в обилии пестрели надписи "Pst!" ("Молчи!") с изображением прижатого к губам пальца. У нас, помнится, тоже были на дорогах плакаты и щиты подобного содержания: "Не болтай!", "Болтун — находка для шпиона" и т. п.
Мне достался опрятный, за внушительным забором, под красной черепицей домик какого-то местного ветеринара. Миловидная хозяйка, разместив меня, предложила принять ванну. Какое это было блаженство! И ароматное, пахучее мыло, и пушистое полотенце! Поместили меня в комнате с хорошей кроватью и диваном, большим письменным столом, на котором уютно светилась большая настольная лампа с зеленым абажуром. Была хозяйка предельно внимательна.
Я узнал, где размещались офицеры, состоящие в штате моей роты. Оказалось, что кроме Феди Усманова и Жоры Ражева ко мне зачислили недавно прибывшего в батальон уж очень невысокого роста, худенького, но весьма симпатичного младшего лейтенанта Кузнецова, которого уже прозвали «кузнечиком» из-за его хрупкого телосложения, слабенького, совсем не командного голосишка и способности по-девичьи краснеть в самых неподходящих ситуациях. Мне захотелось поближе его узнать, и я предложил ему перебраться ко мне. Да еще на это решение меня подтолкнуло то, что наш "Дон Жоруан" Жора Ражев уже успел предложить мне свою компанию. Понимая, что он уже оценил прелести моей хозяйки и что этот его переход ко мне может закончиться какой-нибудь скандальной выходкой с его стороны, я не поддался его уговорам, сославшись на то, что хочу поближе познакомиться с «кузнечиком».
В Кутно мы пробыли несколько дней, и мне рассказали историю про одну «кобету» (так в Польше называют молодых женщин), которая в годы немецкой оккупации сожительствовала с офицером из какой-то карательной команды СС, родив этому эсэсовцу мальчишку, которому в то время было года два. Немецкий офицер сбежал, не подумав захватить с собой и эту девицу, и потомка своего. Вот на эту тему я и написал совсем не лирические стихи, озаглавив их "Потомок фрица". В них были и такие слова:
Никогда солдат не примирится
с оправданием такой кобеты:
каждый знает, что от рук арийцев
задыхались в душегубках дети.
Ладно. Пусть те дети будут живы!..
Пускай вырастут. Но уж потом,
кровь арийская застынет в жилах,
коль узнают, кто был их отцом.
Всепоглощающая ненависть к эсэсовцам, к арийцам и вообще ко всему немецкому одолевала нас. Неправильно это, сегодня понимаю, но ненависть к врагам сидела в нашем сознании тогда крепко. Вспоминались крылатые фразы типа "нельзя победить врага, не научившись ненавидеть его всеми силами души" или "если враг не сдается, его уничтожают". Вот и учились ненавидеть, стремились уничтожать. И плакаты, и газеты, и кино, да и хлесткие публикации Ильи Эренбурга и других известных писателей призывали: "Убей немца!". Понимали, конечно, что убивать надо тех, кто с огнем и мечом пришел на землю нашей Родины, но вопреки логике ненависть наша распространялась на всех немцев, на все немецкое, вражеское. Даже ремни немецкие кожаные с бляхой, на которой стояло "Got mit uns" ("Бог с нами"), не нужны были нашим бойцам, потому и не менялись они с поляками.