Праведная бедность: Полная биография одного финна (с иллюстрациями)
Шрифт:
Юхины чувства констатируют происходящее. Ни слова не говоря, толстяка вывели из задних рядов, приказали ему раздеться и разуться, что он сейчас и делает. Потом он подходит к могиле, чуть осыпается под ногами песок. Зловещее безмолвие… Щелк-щелк — клац! Долгая-долгая тишина, в продолжение которой перехватывающее дух ощущение чего-то противоестественного достигает
Вот и второму приказывают раздеться, подойти к могиле — и так далее. Выстрелы гремят, тщетно пытаясь возмутить сломленные души. Как видно, в этой партии нет героев. Женщины издают какие-то дрожащие звуки, но это не плач; вероятно, таков первобытный визг самки, которую разлучают с детенышем. Тщетные мольбы о пощаде, коленопреклоненья — все это уже было в месте заключения.
Вышло так, что наш старый, несимпатичный Юха остался последним. Он еще настолько сохранил способность соображать, что отдает себе в этом отчет и в нем даже рождаются какие-то смутные мысли. И еще он совершенно твердо убежден в том, что недавно принял причастие, он без конца бормочет себе под нос: «Господи Иисусе, прими мою душу». Он несколько колеблется снимать штаны, ибо подштанники у него совсем драные (где уж было такому раззяве раздобыться новыми из гвардейских запасов), да к тому же, в силу обстоятельств, немного… Но он все же расстегивает ремень и сбрасывает штаны. «Господи Иисусе, прими мою душу. Господи Иисусе, прими мою душу».
На дне могилы уже натекла большая лужа теплой крови, когда Юха ступает туда в шерстяных носках. Какая-то сладостная истома заставляет его лечь поверх груды трупов. Края могилы отчетливо вырисовываются на светящемся куполе неба. Сладостная истома сменяется леденящим ознобом. Снизу в затылок упирается чей-то кулак.
На какое-то мгновенье Юха забыл, что, собственно, его ожидает, но вот слышится голос егеря, приказывающий ему встать. В напряженные моменты люди машинально повинуются отданному приказу, — Юха неловко поднимается и, придерживая руками злосчастные подштанники, без какой-либо «последней мысли» повергается в смерть, которая над всеми властна, для всех одна.
Его страдания, — в невидимых счетных книгах они, несомненно, зачтутся в пользу народа, о совокупном существовании которого он понятия не имел, — его страдания были более долгими и глубокими, чем у многих, а быть может, и у любого из тех, чьим страданиям сейчас ведется счет.
Где-то там вдалеке егерь уже уходит с кладбища вместе со своими людьми. Жизненный путь Иохана Абрахама пришел к своему естественному концу, не хватает лишь обычного заключительного слова. Но тут трудно измыслить что-либо внушительное, ибо смерть старого Юхи пришлась на ту пору, когда буря во всю силу бушевала над Финляндией, а все остальное человечество страстно пыталось отгадать, в чем оно, это счастье, которое оно, человечество, так трудно ищет. Какому-нибудь ясновидцу, быть может, и удалось бы что-нибудь подсмотреть, если бы в ту темную ночь он прокрался на кладбище, спустился к трупам в могилу и прислушался к тишине вокруг. Страх вовсе не обязательно был бы его сильнейшим ощущением. В воздухе и в деревьях на кладбище уже чувствуется весна, она снова обещает пение птиц и аромат цветов, а подрастающим детям человеческим — полные радости дни. Все ближе и ближе подбираются они к этому счастью, имя которого тщетно пытались угадать из века в век. Сегодня они еще полагают, что плотские, телесные нужды человека, общественное и тому подобное теснее всего увязывается с понятием этого счастья. Но хоть мы еще и смотрим на вещи столь примитивно, время свое возьмет. Мы уже пришли к тому, что немало людей на какое-то мгновенье испытывают счастье в свой смертный час; именно потому, что мы чувствуем это, мы так одинаково воспринимаем настроение ночного кладбища. И несомненно, что когда-нибудь на веку человечества счастье придет и в царство живых.