Право на лень
Шрифт:
Вместо того чтобы воспользоваться временем кризиса и распределить между всеми готовые продукты и благодаря общему вынужденному отдыху устроить всеобщее веселье, рабочие, пухнущие с голода, стучатся головами о фабричные двери. Худые, изможденные, с жалобным голосом, осаждают они фабрикантов: «Хороший г. Шаго, добрейший г. Шнейдер, дайте нам работу, нас мучит не голод, а страсть к труду!» И эти несчастные, еле держась на ногах, продают 12–14 часов труда вдвое дешевле, чем раньше, когда у них еще был хлеб в корзине. И филантропы промышленности пользуются безработицей, чтобы еще больше понизить свои издержки производства.
Если промышленные кризисы, следующие за периодами перепроизводства так же неизбежно, как день за ночью, влекут за собою вынужденную безработицу и безысходную нищету, то они также вызывают жестокие банкротства. Пока фабрикант пользуется кредитом, он работает на всех парах, он занимает, одалживает всюду, чтобы снабжать рабочего сырым материалом. Он производит, не думая о том, что рынок переполнен и что, если его товар не будет продан, его векселя будут опротестованы. Прижатый к стене недостаточной продажей, бежит он к банкиру, падает к его ногам, предлагает свою кровь, свою честь. «Для меня
10
На конгрессе промышленников в Берлине 21 января 1879 г. убытки в железной промышленности Германия во время последнего кризиса оценены были в 568 млн. франков.
Но прежде чем решиться на это, фабриканты рыскают по всему миру в поисках за рынками для накопленных товаров; они требуют от своего правительства присоединения Конго, захвата Тонкина, разрушения пушечными выстрелам стен Китая, чтобы только сбыть свои хлопчатобумажные изделия. В последние века Англия и Франция вели между собою непрерывную дуэль не на жизнь, а на смерть из-за исключительного права продавать свои товары в Америке и в обеих Индиях. Тысячи молодых, здоровых людей окрашивали своей кровью моря во время колониальных войн XVI, XVII и XVIII веков.
В капиталах такой же избыток, как и в товарах. Финансисты не знают более, куда их помещать; тогда они отправляются к тем счастливым нациям, которые, греясь на солнце, покуривают папиросы, и строят им железные дороги, воздвигают фабрики я вводят проклятие труда. И этот вывоз капиталов в один прекрасный день кончается «дипломатическими осложнениями»: в Египте, например, Франция, Англия и Германия чуть не вцепились друг другу в волосы из-за того, чьи ростовщики получат первыми свои денежки; кончается все же это иногда и войнами, как в Мексике, в которой французские солдаты играли роль судебных приставов для взыскания сомнительных долгов. [11]
11
«La Justice», газета Клемансо, в своем финансовом отделе писала 6 апреля 1880 г.: «Мы слышали мнение, что если бы не было Пруссии, миллиарды войны 1870 г. все равно были бы потеряны для Франции в форме займа, периодически выпускаемо о для равновесия иностранных бюджетов; мы присоединяемся к этому мнению». То, что английский капитал потерял в займах южно-американских республик, исчисляется в пять миллиардов. Французские трудящиеся не только произвели пять миллиардов, уплаченных Бисмарку, но и продолжают платить проценты по возмещению военных убытков разным Оливье, Жирарденам, Базенам и другим владельцам ренты, которые вызвали войну и поражение. Но у них остается, однако, маленькое вознаграждение: эти миллиарды не вызовут войны для возмещения убытков.
Эти общественные и индивидуальные бедствия, как бы велики и неизмеримы они ни были и как бы они ни казались нескончаемыми и безысходными, улетучатся, словно гиены и шакалы при приближении льва, как только пролетариат скажет: «я этого хочу». Но чтобы возвыситься до понимания своей силы, пролетариат должен уничтожить в себе предрассудки христианской, экономической и свободомыслящей морали, должен вернуться к своим естественным инстинктам и провозгласить права на леность, которые в тысячу раз благороднее и священнее, чем чахлые права человека, испеченные адвокатами-метафизиками буржуазной революции: он должен принудить себя работать не более трех часов в сутки, чтобы остаток дня и ночи проводить в безделье и веселье.
До сих нор задача моя была легка: я должен был описать действительное зло, которое мы все знаем. Но убедить пролетариат в том, что мораль, которую ему привили, есть мораль развращающая, что необузданный труд, которому он предавался с самого начала XIX столетия, есть наихудший бич, когда-либо поражавший человечество, что только тогда, когда труд будет правильно организован и ограничен тремя часами в день, он станет приправой к удовольствиям лености, благодетельным упражнением для человеческого тела, полезной страстью для общественного организма, — убедить во всем этом пролетариат задача очень трудная и превышает мои силы. Только коммунисты — физиологи, гигиенисты, экономисты — могли бы предпринять ее. На следующих страницах я постараюсь лишь показать, что при современных средствах производства и их безграничной производительной силе нужно обуздать нелепую страсть рабочих к труду и обязать их потреблять товары, которые они производят.
III. Что происходит от перепроизводства
Греческий поэт Антипатр, современник Цицерона, воспел изобретение водяной мельницы для размола зерна. По его мнению, она должна была освободить рабынь и восстановить золотой век: «Поберегите ваши руки, мельничихи, и спите безмятежно! Пусть петух напрасно возвещает вам о наступлении утра! Дао возложила на нимф работу рабынь, я вот они прыгают легко по колесам, а приведенные в движение оси вертятся со своими спицами и заставляют вращаться тяжелый камень. Будем же жить жизнью отцов наших и, не трудясь, пользоваться дарами, которые нам посылает богиня».
Увы! Досуг, который возвещали языческие поэты, не пришел; слепая, развращающая, убийственная страсть к труду превратила машину-освободительницу в орудие порабощения свободных людей; производительность машины является причиной обнищания масс.
Искусная работница с помощью коклюшки вязала пять петель в минуту, некоторые же вязальные станки изготовляют в такое же время тридцать тысяч петель. Таким образом, каждая минута машинной работы равняется ста рабочим часам работницы, или, другими словами, каждая минута машинной работы дает возможность доставить работнице десять дней отдыха. То, что относится к плетению кружев, более или менее верно и по отношению к другим отраслям промышленности, преобразованным современной техникой. Но что же мы видим в действительности? По мере того как вследствие усовершенствования машины возрастает скорость и точность ее работы, по мере того как совершенствуется машина и все более развивающейся скоростью и точностью своей работы вытесняет человеческий труд, рабочий, вместо того чтобы настолько же увеличить свой досуг, удваивает усердие, словно он хочет соперничать с машиной. О глупая и убийственная конкуренция!
Чтобы дать живой простор конкуренции между машиной и человеком, пролетарии уничтожили разумные законы, ограничивавшие труд ремесленников старых цехов и отменили праздничные дни. [12] Думают ли они, может быть, что производители, работая тогда из семи дней недели только пять, питались водой и воздухом, как сочиняют лживые экономисты? Как бы не так! У них был досуг, чтобы наслаждаться радостями земли, веселиться и любить, чтобы устраивать веселые праздники в честь приносящего радость бога Безделья. Мрачная, замуравленная теперь в протестантизм Англия называлась тогда «веселой Англией» (merry England). У нас слюнки текут, когда мы читаем у Раблэ, Кеведо, Сервантеса и некоторых неизвестных авторов воровских романов описания колоссальных пиров, [13] которые устраивались в промежутке между двумя сражениями и на которых «ничего не жалели». Иордане и фламандская школа нам очень хорошо передают их на холсте. Чудные ненасытные желудки, куда вы девались? Где вы, чудные головы, обнимавшие всю человеческую мысль? — Мы порядком измельчали и выродились. Постоянная голодовка, картофель, вино из фуксина и прусский шнапс, мудро соединенные с каторжной работой, ослабили наш организм и сделали неповоротливым наш ум. И именно тогда, когда люди суживают свой желудок, а машина расширяет свою производительность, экономисты нам проповедуют теорию Мальтуса, религию воздержания и догму труда? Да им следовало бы вырвать языки и бросить их собакам!
12
При старом режиме законы церкви гарантировали рабочим 90 свободных дней в году (52 воскресных и 38 праздничных дней), во время которых строго запрещалось работать. Это вменялось в тяжкое преступление католицизму и было главнейшей причиной безверия промышленной и коммерческой буржуазии. Как только последняя с наступлением революция очутилась у власти, она уничтожила праздничные дни и неделю в 7 дней заменила неделей в 10, дабы народ пользовался отдыхом лишь рая в 10 дней. Она освободила рабочих от гнета церкви, чтобы подчинить их еще горшему гнету труда. Ненависть к праздничным дням обнаруживается лишь с тех пор, как на сцену выступает современная промышленная и коммерческая буржуазия, т. е. между XV и XVI веками. Генрих IV просил у папы уменьшения числа праздников, но получил отказ, ибо «одна из ересей настоящего времени касается именно праздников» («Письма кардинала д'Осса»), Но в 1666 г. Перефикс, архиепископ парижский, уничтожил в своей епархии 17 праздников. Протестантизм, — христианская религия, приноровленная к новым промышленным и коммерческим потребностям буржуазии, — меньше заботился об отдыхе для народа. Он низлагал святых на небе, чтобы уничтожить их праздники на земле. Реформация и философское свободомыслие послужили жадной иезуитской буржуазии лишь предлогом, чтобы уворовать народные праздники.
13
Эти пантагрюэльские празднества продолжались целые недели. Дон-Родриго де-Лара получает свою невесту посредством изгнания мавров из старой Калатравы, и «Романсеро» рассказывает:
«Свадьба была в Бургосе, возвращение со свадьбы в Саласе; в свадебных празднествах и возвращении с них прошло семь недель. Явилось столько людей, что для них не хватило мест…»
Участникам этих свадебных празднеств, продолжавшихся по семи недель, были героические солдаты войн за независимость.
Именно потому, что рабочий класс в простоте душевной позволил себя одурачить, потому что он со всем своим природным увлечением слепо погрузился в труд и воздержание, класс капиталистов оказался обреченным на вынужденную леность и веселье, на непроизводительность и чрезмерное потребление. Но если излишний труд рабочего умерщвляет его плоть и терзает его нервы, то он и буржуазии приносит не мало горя.
Воздержание, на которое осудил себя класс производителей, обязывает буржуазию посвятить себя чрезмерному потреблению продуктов, которые она производит без всякого порядка. В начале капиталистического производства, т. е. около 200 лет тому назад, буржуа был почтенным человеком с благоразумными и мирными привычками: он довольствовался одной своей женой, он пил, когда чувствовал жажду, ел, когда был голоден. Он оставлял придворным куртизанам и куртизанкам благородные добродетели распутной жизни. Теперь же нет такого выскочки, который не находил бы нужным поддерживать проституцию и пичкать ртутью свой организм, чтобы убийственный труд в ртутных рудниках имел какой-нибудь смысл; нет такого буржуа, который не набивал бы брюха жареными каплунами с трюфелями и лафитом, чтобы поощрять лафлешских птицеводов, бордоских виноделов. При таком образе жизни организм быстро разрушается, волосы редеют, зубы выпадают, туловище искривляется, живот вспучивается, дыхание затрудняется, движения становятся неуклюжими, сочленения теряют свою эластичность, суставы окостеневают, и ревматизм и подагра свивают себе прочное гнездо. Другие же, слишком слабые для того, чтобы выносить такую распутную жизнь, но одаренные шишкой ученого крохоборства, иссушают свои мозги, как, напр., г-н Гарнье в политической экономии, Аколла в философии права, пишут большие снотворные книги, чтобы отнять досуг у наборщиков и типографов.