Право на остров

Аксенов Василий Павлович

— Если вам некуда ехать, месье, то я бы рекомендовал Виварио, — сказал толстяк. — Это в самом центре острова. Дорога довольно извилистая, но зато вы сможете говорить друзьям, что знаете Корсику, как собственный карман.

Он улыбнулся любезно, но несколько снисходительно, эдакий психолог. Каким это друзьям? Каким таким друзьям Лео Бар может похвастаться, что знает Корсику, как собственный карман? Психолог, вы рассуждаете штампами. Вместо ответа Л. Б. погладил Джульетту. Та вдруг зарычала и отпрыгнула из-под его руки. Неприятное чувство: почему собачонка враждебна?

— Она испугалась, что вы возьмете ее с собой, — засмеялся хозяин.

— Так уж ей у вас тут нравится? — Леопольд Бар не удержался, выпустил ядку.

— Это ее дом. Другого она не знает, — хозяин протянул ему документы и карту. — Согласитесь, такое ведь бывает и с людьми.

— Даже с целыми народами, — сказал Лео Бар.

Толстяк гулко захохотал. Конец диалога ему, как видно, очень понравился: подобие интеллектуального контакта.

Л. Б. поехал по набережной, злясь на себя: опять не удержался за перегородкой, опять чуть-чуть не сдвинул с места очередной дурацкий сюжетик.

Управление незнакомой моделью автомобиля, в самом деле, довольно приятное и отвлекающее занятие, а «Рено-Сэнк», в самом деле, толковый

кар. Неплохой символ у этой машины — тяжелозадая груша. Тяжеленький задик у этой крошки придает ей то ли реальную, то ли фиктивную устойчивость, и вы нажимаете на железку гораздо увереннее, чем даже в некоторых крупных и дорогих автомобилях. Дорога, круто забирающая вверх, быстрые смены климатических зон, висящие над пропастями каменные корсиканские городки, похожие на средневековые укрепления, все более и более голубеющее небо и складки остающейся внизу земли, — все это наполняло Лео Бара чувством причастности к этому острову, к Средиземноморью, ко всей природе. Ветер, все более свежеющий и даже уже попахивающий снежком, гулял внутри «Рено» и выдувал проблемы Леопольда Бара. Вдруг оказалось, что высота уже свыше 2000 метров, раскрылись бездонные провалы, выросла отвесная скала справа, проплыла внизу клочковатая тучка, и он подумал, что ничего нет опаснее такого тоненького ледка на таком склоне, подумал о протекторе своих шин, тут же вообразил, как теряет управление и не может затормозить и как сползает в пропасть, которая здесь даже не отгорожена бордюром, — на такой высоте! на таком вираже! вот свинство! — адреналин взбаламутил его кровь, и он, конечно же, стал терять управление и скатываться на левую сторону дороги, а из-за поворота уже выскакивал «Ситроен-DS», а сзади настигали и обгоняли одна за другой «Фольксваген-гольф», «Симка-матра» и такой же, но уверенный «Рено-5»… несколько мгновений, промелькнувшие мимо удивленные, хохочущие лица… некто серый от страха обогнул скалу, увидел поляну, елки, играющих в снежки людей… Леопольд Бар в переворачивающейся машине еще не достиг дна пропасти, когда его трясущийся двойник остановился перевести дух на перевале. Вот так они и будут играть в снежки, никто и не заметит гибели крупнейшего из ныне живущих. Смешно сказать, но он сразу же автоматически лишается ведь и своего титула, ибо выбывает из числа «ныне живущих», а среди ныне не живущих — новый счет. Простое человеческое тело найдут не скоро, еще позже оно будет опознано, думающий мир содрогнется не сразу, и дрожь его будет недолгой, до следующего выпуска новостей, так когда-то произошло и с Камю: экзистенциализм в действии… Жалко ли вам Леопольда Бара, вы, играющие в снежки, живые румяные люди? Не знаем такого, скажут атеисты; любого жалко, скажут христиане; спортсмены пожмут плечами -большое дело, не вписался в поворот; ах, Леопольд Бар, скажет одинокая миловидная интеллектуалка, какая жалость, к счастью, он оставил нам довольно обширное культурное наследие.

Возле указателя «Виварио» стоял большой корсиканский осел и ел скудную траву. Виварио! Виварио! — воскликнул чрезвычайно взбодрившийся па собственной тризне Леопольд Бар, выскочил и поцеловал осла в ноздрю. Мой друг, когда Всевышний призовет тебя и меня к своим маслинам, давай держаться вместе, давай разделим ложе из райской соломы, и не прими мое предложение за великодушие, за снисхождение, ты и я — мы поистине равны, и Атос, и Джульетта, и Шекспир, и Камю, и вот эта птаха, пролетевшая мимо — воробей? трясогузка?
– …прости, я не уверен насчет земноводных, насчет холоднокровных, моллюсков, рыб, критика Силлонэта, но, может быть, в этом сказывается моя ограниченность, детерминированная веками так называемой культуры, всей этой кучей дурно попахивающей требухи, ты, может быть, мудрее меня, так как тебе неведомы предрассудки, мой корсиканский осел.

Виварио, как и прочие здешние городки, Виззанова, Сартене, Кауро, висел над пропастью. Двухэтажный с одной стороны дом, с противоположной стороны оказывался шестиэтажным. На крохотной площади, где Лео Бар оставил машину, над струей воды стояла скромная бронзовая Артемида с собачкой, и все это называлось «Paese di L'amore» — «Источник любви». Здесь жили корсиканские б*юндины, похожие на невысоких шведов., В «Кафе друзей» за длинным столом пели хором что-то безобразное, народное. Лео Бар спросил поесть. Его посадили к камину, принесли копченый окорок, круглый хлеб с поджаристой коркой, склянку деревенского вина, миску вареных бобов. После изнурительных воображений писатель с аппетитом предался простым утехам еды.

Между тем на него не без интереса смотрела одинокая парижанка, сидящая у противоположной стены и курящая нидерландскую сигаретку. Он ел, ничего не подозревая, а между тем являлся объектом вроде бы небрежного, как бы мимоходного, но внимания. Лишь утолив голод, он почувствовал это внимание, стал оглядываться по сторонам, пока не увидел парижанку. Швы наружу, стеганка, подбитая непростым мехом, смятые сапоги — без особого труда можно догадаться, что дама одевается у Сони Рейкэль. Глупейшая снобистская одежда, за которую они отдают хорошие деньги. Тяга к символам, к клановым знакам, нечто вроде тайных масонских жестов, по которым сразу можно опознать своих. Захваченный врасплох, Лео Бар, приоткрыв рот наподобие туповатого попугая, смотрел на парижанку. Небольшая голова, покрытая пеговатыми перышками — концлагерный стиль. Чуть припухшие подглазия и щеки, чуть вывернутые губы. Возраста нет, однако явно за сорок. В ужасе он осознавал, что перед ним тип женщины, к которому его всегда влекло, влечет и будет влечь. О нет, только не это, да не за банальным же романчиком он приехал на остров! Однако как она меня явно опознала как человека «своего круга»! Ведь я-то выгляжу как обыкновенный англичанин, которых множество шляется повсюду? Ведь это как раз мой персональный принцип — не отличаться от среднего человека, не показывать своей исключительности. Может быть, просто дамочка видела меня где-нибудь в брассери «Липп», или в «Куполь», или в кафе «Флор»? А вдруг, ужас, она даже знает меня?… Нет, только не это, только бы… отгородиться!

Он почувствовал, что снова фальшивит сам с собой, что снова ноги разъехались и он осел в лужу фальши. Тогда он углубился в вареные бобы — какая простота, какая сладость! Да откуда она тут взялась, на высоте 2000 метров в корсиканской деревне среди этих маленьких блондинов? Темно-красная ветчина просвечивала в бликах каминного огня. Может быть, и я встречал где-нибудь в обществе эту снобиху? Вряд ли, если бы встречал, не пропустил бы. Хлеб я ломаю руками, поджаренный, хрустящий и крупнопористый внутри деревенский хлеб, крошу его уцелевшими зубами. Жрал бы всегда такую пищу, не потерял бы столько зубов. Озаряющая догадка —

эту парижанку привело сюда что-нибудь похожее на состояние Леопольда Бара. Уж не писатель ли она? Сейчас этих жорж-зандов куча развелась, и иные даже пишут под мужскими псевдонимами. Не удивлюсь, если Эмиль Ажар окажется бабой. Он наливает себе полстакана вина и разбавляет его водой из источника Артемиды. Вот напиток! Созерцает скатерть с остатками своего пиршества, вокруг не смотрит, глаз не поднимает, ведет себя крайне естественно, что-то мычит под нос, кое-что напевает, вынимает из сумки шпионскую книжку «The spy I loved», которую купил еще в Орли, делает вид, что читает, что поглощен, что весь погружен в частную жизнь своего собственного организма, что простоват, ненавязчив и других просил бы держаться в стороне, потом встает, задом поворачиваясь к тому столику, задницей-задницей прямо к ее столику, подходит к стойке, засовывает обе руки в карманы брюк, чувствуя, как задница оскорбительно обозначается, впрочем, вас никто не заставляет на нее смотреть, мадам, платит какую-то ерунду, на пороге закидывает за спину шарф, и непроизвольно, даже против своей воли, оглядывается на ее столик. Оказывается — он пуст, пуста чашечка из-под кофе, а в пепельнице погасшая сигарета, вернее, фильтр с длинным пеплом — оставлена не менее пяти минут назад. Ах так? Тем лучше. Тем много-много лучше. Тем так лучше, как вы даже себе и не представляете, любезнейшая героиня, к счастью, не состоявшегося лелюшевского псевдокино. Горечь запоздалой свободы, гордое одиночество… Он стоял на маленькой площади деревушки Виварио в ранних горных сумерках и чувствовал себя, кажется, в этот момент надменным школьником выпускного класса, как будто жизнь впереди. Вот так надо заканчивать обильные трапезы — чувством горькой гордости, тогда не прибавляешь ни грамма. Дальнейшие действия: заглянул почему-то в парикмахерскую — нельзя ли постричь усы? спасибо, зайду потом; сунулся в сувенирную лавку, купил открытку с головой уже знакомого осла, будущего спутника в райских кущах; зашел в туалет и, пока облегчался там, думал, как все отсюда стекает в глубочайшую пропасть и, стекая, быстро теряет специфический запах и растворяется в простых потеках горных пород и вливается уже в ручей или речку без всяких гадостей, а лишь чистейшими природными элементами — в круговорот вещей, как чудно все это стекает с гор! Вскоре совсем уже стемнело, он вспомнил о повороте и спуске за перевалом, покашлял немного в собственный адрес для острастки и сел в машину. Тут оказалось, что он не умеет включать в ней свет. Он тыкал пальцем в разные кнопки, нажимал какие-то рычажки, но единственное, чего смог добиться — включения аварийных мигалок. Не ехать же, в самом деле, с аварийными мигалками, глупо же, в самом деле. Что же, неисправную машину подсунул толстый политикан, хозяин придурковатой Джульетты? Какое свинство, советует ехать в горы и подсовывает неисправный автомобиль. Быть может, кто-нибудь тут знает, как включаются подфарники у «Ре-но-Сэнк»? Он увидел медленно приближающуюся фигуру — с плеч свисало нечто вроде пончо, на голове торчком сидела шляпа, похожая на шляпу боливийских крестьян. Простите за беспокойство, чтр-то у меня тут не в порядке, вы случайно не знаете, как включается свет в этой хреновине. Вращательным движением, пояснил силуэт парижским голосом. Вот так ловушка — это она! Видите, переключатель поворотов, нужно повернуть его вправо и все. Рука с индийским браслетом, словно теплая мягкая птица, проникла в кабину и повернула черную палочку вправо. Зажглась панель приборов. Вуаля! Он вылез из машины, чтобы выразить глубочайшую благодарность. В машине теперь было полно света, и силуэт рядом обрел объемы. Тугой платок вокруг головы и поверх платка — жесткая шляпа. Дурацкое обрамление милейшего лица с острым носиком. Экзистенциализм в действии. Глупейший сюжет завертелся. Противиться бессмысленно. Я еду в Ажаксьо, мадам, и очень, конечно же, рад, что нам, конечно, по пути и, безусловно, готов…

И вновь Леопольд Бар в субтропической прибрежной зоне, на пляже Проприано — ехали-ехали вниз, болтали-болтали — в самом деле, без труда нашли общий язык, так называемый «франг-лэ» — болтали с Флоранс — такое имя, вполне ли реальное? — болтали без конца о гибели литературы, о вырождении кинематографа, о «новых философах» — она с ними не согласна, Маркс — жив! — о майских баррикадах, о нью-йоркских опасностях, о русских кризисах, об однополой любви — она не осуждает, но все-таки не понимает, браво! — и так проскочили все указатели, и спохватились только в полусотне километров к югу от Ажаксьо на пустом бетонном паркинге, над пустынным пляжем в заливе Проприано, который, разумеется, занимался в темноте своим привычным делом — перекатыванием прибрежной гальки.

Мадам Флоранс, оставив в машине парижские и боливийские одежды, в джинсах и кофточке, танцующей походкой — экая балерина! — путешествовала по пляжу. Гибка. Лео Бар плелся сзади, увязая в песке, спотыкаясь о гальку, все время стараясь быть в стиле ночного сюжетика, подтягивая живот и все время чувствуя свою неуклюжесть, недостаток в плечах, избыток в бедрах, и куря, куря беспрерывно, не столько от смущения даже, сколько для того, чтобы быть в стиле ночного сюжетика — мужчина с мерцающим огоньком в зубах. Скрежет зубовный.

— Вы, я смотрю, запойный курильщик, настоящий чэйн-смокер, — сказала она, смеясь. Поворот мальчишеской головы, грудки, плечики — под промельком луны сейчас ей восемнадцать. — Куда-то мы заехали, — сказал он туповато. Грохот волн достиг его ушей из глубины залива: там в лунном кипении, словно измученные возрастом и излишествами коренные зубы, тихо перемещались Сцилла и Харибда. — Вот шахматы. Вы — игрок? — под ногами у нее оказалась огромная шахматная доска. В промельках луны черные поля светились ярче, чем белые. Большущие, словно индюки или коты, фигуры были перепутаны и частично валялись на песке. — Куда-то мы с вами заехали, — повторил он, уже понимая, что эта фраза останется без ответа и что, по ее мнению, они заехали как раз туда, куда надо. Друг Полидевк, залепи-ка мне воском уши. Друзья отсутствуют, воск застыл, канаты сгнили, гибельное пение сирен приближается, простыня залива топорщится острыми режущими углами Сцил-лы и Харибды, они сближаются, тихое тело мое в водоворотах. — Вот выбирайте, белые или черные? — Она подняла за шиворот, будто котов, белого коня и черного слона. — А вы? — А мне все равно! — Вам все равно, побеждать или проигрывать, так я понимаю? — Не сомневаюсь в победе. Уверена, что я значительно сильнее вас. — Вы знаете теорию? — О нет! Простите мой смех, он неуместен. Я надеюсь только на практику. Простите, опять смеюсь, это нервное. Итак, у вас белые. На всякий случай, как ваше имя? — Я ведь уже сказал еще там, в горах. — Простите, не уловила. — Меня зовут Альфред. — Хочу заранее предупредить, ходы мои будут просты. е2 — е4 — е2 — е4… похоже, что вы сильный игрок. Теперь молчание, прошу вас, я должна подумать…