Право на риск
Шрифт:
— Я… Я… Я за…
Офицеры заулыбались. Кто-то съязвил:
— Вадим Леонидович спутал совещание офицеров с профсоюзным собранием. — Съязвил, но пилюлю подсластил, назвав Вадюню по имени-отчеству.
— Товарищи, товарищи, — вступился за Вадюню командир. — Лейтенант Белиловский хотел сказать, что он поддерживает идею капитана третьего ранга Березина. Не смущайте человека. У вас есть какие-либо предложения, Вадим Леонидович?
Окончательно смешавшийся Вадюня потряс головой, давая понять, что у него никаких предложений нет. Да и откуда они могли появиться у него или у Казанцева, прослуживших на лодке без году неделя? Но Логинов понимал, что значит для молодых
Зато командиры боевых частей высказывали соображения, как лучше и безопасней форсировать пролив. Говорили офицеры сдержанно, но в их голосах чувствовалась торжественность, подъем, как будто собирались они не в полный риска путь, а на первомайскую демонстрацию.
Радько от слова отказался. От только напомнил, что свое мнение он уже высказал. Не по душе была ему эта затея.
Золотухин же чему-то радовался и не скрывал этого.
Чему? Да хотя бы тому, что не перевелись еще люди, живущие неистребимым желанием быть всегда первыми, но первыми в делах только трудных, опасных, почти неосуществимых. В жизни их обычно называют чудаками и относятся к ним с подозрением. И несправедливо: переведись они — и человечество загинет. И еще потому, что у них в бригаде есть чудаки, способные даже во вред себе принимать такие неожиданные решения. И кроме того, ему в голову пришла совершенно парадоксальная мысль, что интересным может быть любое дело, но для этого его сначала надо запретить. И действительно, запретный плод всегда слаще.
Он, как и Логинов, не сомневался в расчетах Березина, доверял им. И тем не менее ответственность за жизнь людей, особая ответственность, определяющаяся его служебным положением, обязывала его быть предельно осмотрительным.
— Геннадий Васильевич, как велик риск, которому будет подвергаться лодка при прохождении узкости?
Березин пожал плечами:
— Трудно сказать… Риск, конечно, есть, но если все выдержать в расчетных пределах — курс, глубину, скорость, — то он будет сведен к минимуму. Но даже в самом худшем случае гибель никому не угрожает.
— И все-таки риск есть?
— В определенной мере да. Так ведь не рискуют только мертвые. Им уже нечего терять.
Замкомбрига какое-то время помолчал, будто ожидая, пока чаша весов в его душе займет твердо-устойчивое положение, поднял глаза, встретился с твердым взглядом Логинова и решился:
— Я поддерживаю предложение капитана третьего ранга Березина.
Казанцев и Белиловский быстрехонько переглянулись, в их глазах сиял восторг.
— Итак, возражений я ни от кого не слышал… — Логинов взглянул на Радько, тот промолчал. — Значит, товарищи, быть по сему. Кораблем по-прежнему остается командовать Березин. Командиров боевых частей прошу проинструктировать личный состав о мерах безопасности. Сергей Михайлович, — попросил он Золотухина, — выступите, пожалуйста, перед людьми, расскажите им, что нас ожидает. Добро? Спасибо. Все свободны.
Решение было принято, и теперь надо сделать все так, чтобы ничто не смогло помешать довести это решение до победного финала.
«Слушать в отсеках!» И все в лодке замирают, затаивают дыхание, можно было бы остановить стук сердца — и его остановили бы.
«Слушать в отсеках!» И тогда напряжен каждый нерв, тогда все пять чувств превращаются в одно — в слух.
«Слушать в отсеках!» И тогда важен любой забортный стук, шум, скрип, шорох. Вовремя услышишь его — отведешь угрозу от корабля, от товарищей, от себя.
«Слушать в отсеках!» И бездыханная тишина, чуткая, тяжелая, притаивается в отсеках подводной лодки.
Лодка вошла в Буйный. Из штатных гнезд вынут и разложен на палубе аварийный инструмент: клинья, пробки, кувалды, струбцины, маты, — все, что может потребоваться при заделке пробоины в корпусе.
Безмолвие воцарилось в отсеках. В центральном посту стоят на-товсь у поста аварийного продувания балласта трюмные машинисты. Внизу, под настилом, тоже в готовности к работе главный осушительный насос. Егоров не спускает глаз с репитеров тахометров: молодцы электрики, держат обороты тютелька в тютельку — ни на один больше, ни на один меньше! Это сейчас сверхважно — лодка идет по счислению. Вслепую. Хохлов застыл над картой, он посекундно отмечает расчетное место корабля. И докладывает Березину.
— До поворота осталось пятьдесят секунд… Сорок… Тридцать… Двадцать… Десять… Ложиться на курс восемьдесят три градуса.
Каждая секунда, каждый метр на счету, ибо именно этой мерой исчисляется сейчас расстояние, отделяющее корабль от беды.
— Лево руля, ложиться на курс… — это уже командует Березин.
Рулевой, управляющий вертикальным рулем, легко и плавно переводит рукоятку гидроманипулятора и подворачивает лодку на новый курс. Рядом с ним сидит боцман Силыч и тоже колдует с гидроманипулятором, но горизонтальных рулей. Он словно по нитке ведет лодку на заданной глубине: стрелка глубиномера не шевельнется. Оба сидят спокойно, тихонько шевелят рукоятками манипуляторов, а у обоих мокрые спины, соленый пот ручьями заливает глаза. У Силыча на кончике фиолетового носа покачивается капля. Он сдувает ее, но тут же начинает покачиваться новая.
Ларин ровно и монотонно докладывает точную дистанцию до гранитной толщи острова. Дистанция эта устрашающе мала.
Тупой нос огромной стальной рыбищи, рассекая упругую мглу воды, неумолимо надвигается на черную гранитную твердь острова. Метр! Еще метр! Вот-вот громоподобно встретятся сталь и камень! Но нос рыбищи еле заметно пошел влево, влево, и неохватное круглое рыбье тело втискивается в узкую щель между Угрюмым и подножием скалы-лиходейки. Рыбища мелко подрагивает от распирающей ее могучести, и катится впереди нее по подводному царству мощный гул, рушит он напрочь многолетиями устоявшуюся тишину, лишает покоя безмолвных подводных обитателей. Впервой творится здесь такое.
Штурман не спускает глаз с секундомера.
— Форштевень прошел скалу. До поворота тридцать секунд… Двадцать… Десять… Курс девяносто два градуса. Прошли скалу.
В отсеке прошелестел вздох облегчения.
— Дистанция двести метров… Двести пятьдесят… Двести восемьдесят метров…
— Слушать в отсеках!
Тут же послышались приглушенные доклады:
— В первом замечаний нет…
— В седьмом замечаний нет…
— В шестом замечаний нет…
И вновь глухая тишина.
— До поворота сорок секунд… Тридцать секунд… Двадцать секунд…
И словно оглушительный гром, тихий, вполголоса, доклад:
— Пожар в четвертом отсеке.
Тишина вдребезги разлетелась от яростного колокольного звона: «Пожарная тревога!»
— Этого еще не хватало, хол-лера тебе в бок! Егоров, в четвертый!
Но Егоров упредил приказ старпома и уже был в четвертом отсеке.
— На румбе девяносто градусов… — как ни в чем не бывало доложил рулевой и смахнул пот со лба. Теперь ему будет полегче — легли на выход из Буйного, скала позади и пойдем по линеечке. А пожар в четвертом — не его дело, разберутся кому надо. У каждого свои заботы, свои обязанности.