Право выбора
Шрифт:
…В коридоре совершенно неожиданно сталкиваюсь с Мариной. Я рад встрече. Я счастлив.
— Можешь поздравить: разделался с треклятым проектом! Ты, наверное, уже вычеркнула меня из списка своих знакомых?..
Но ее лицо равнодушно. Как будто мы совсем чужие. Ничего не выражающий, безразличный взгляд. Сжатые в полоску губы.
— Ты рассердилась за то, что я не смог пойти на «Брак по-итальянски»?
— Что-то не припоминаю. Ах да… Мы ходили с Зульфией. Поздравляю вас с открытием оригинального принципа…
В голосе так знакомая мне ирония.
— Мы можем отправиться в Москву в Большой театр. Ведь я сейчас свободен, совершенно свободен. Нам нужно о многом поговорить. Я адски по тебе соскучился.
— Поговорить? О чем? Да и времени у меня нет. Прощайте, Алексей Антонович.
— Куда, если не секрет?
Она легонько отводит мою руку, смотрит в упор:
— Почему же секрет? Еду на аэродром встречать Бочарова.
Чувствую, как сразу что-то обрывается внутри. Мелко дрожат пальцы. Значит, правда?..
— Мы можем поехать вместе.
— Вы будете третьим лишним, профессор…
И она уходит. А я стою, привалившись спиной к стене.
Вот и все… И нечего было надеяться. Дело не в разнице возрастов. Дело в том, что Марина любит Бочарова. А меня никогда не любила. Не может же она выйти за меня замуж лишь для того, чтобы сделать мне приятное! Я безразличен и чужд ей.
Иду заснеженной аллеей. Так же ярко, как и час тому назад, светит солнце. Ребятишки лепят снеговика. Дремотная тишина. Прыгают красногрудые птички.
И я вдруг осознаю: Марина не вернется ко мне никогда! Никогда… Раньше я еще мог как-то надеяться, а может быть, просто обманывать себя. Я даже хотел казаться великодушным. А теперь все кончено. «Мне все равно, — понимаете? — все равно. В конце концов, кому какое дело до меня? Ведь я ваш эпиорнис — и ничего больше…» — то были слова, вознаградившие меня за многое. Но я и в ту минуту смутно догадывался, что слышу крик опустошенного, раздавленного существа. То была не награда, а моя пиррова победа. Я вел честную игру. Я сам познакомил ее с молодыми людьми, с тем же Бочаровым. Но Марина никакой игры не вела. Она встретила Бочарова, увидела, что она нужна не мне одному. Может быть, она полюбила его в тот самый вечер, а возможно, чувство пришло позже… Стоит ли гадать?..
Ах, опять Зульфия!.. Разумеется, она решила немного пройтись после службы.
— Алексей Антонович! — кричит она. — Куда вы пропали? Вас нигде не видно.
Нет, никогда еще Зульфия не обращалась ко мне так. Откуда подобная фамильярность? Будто мы связаны с Зульфией некой тайной…
Я не педант и понимаю: Зульфия проделала большой внутренний путь ко мне с того дня, когда мы впервые встретились. Но я-то этого пути не проделал.
— Я был занят на службе… — Поднимаю край шляпы и прохожу мимо. Должно быть, Зульфия смотрит мне вслед. Зачем я ей? Или мало молодых, красивых?.. Очутись мы наедине, я даже не знал бы, о чем говорить с ней. О манипуляторах?
Иногда я бываю охвачен странной мыслью: когда весел, то кажется, что и всем окружающим весело. Не замечаешь хмурых лиц. Когда же чем-нибудь огорчен, то даже смех прохожих оскорбляет. Сейчас я ненавижу Зульфию за ее безмятежность. Наболтала небось Марине всякого вздора о своих чувствах ко мне. И вот Марина с восторгом уступает меня другой. Она ведь не может мешать столь возвышенной любви… И во всем — ирония, ирония.
Я смотрю на себя со стороны: идет по заснеженной аллее высокий сухопарый человек. Доктор, профессор. Все принимают его всерьез, почтительно здороваются. О, он всегда погружен в свои высокие мысли, пересыпанные интегралами и тензорами. Такой даже с горя не напьется. Было бы странно видеть доктора, который шествует зигзагами и не вяжет лыка. «Вы заболели, доктор? Я провожу вас до медпункта…» — «Оставьте меня в покое, черт бы вас всех побрал! Я пьян. Знаете, что такое одиночество?» — «Разумеется. Эйнштейн был страшно одинок. Он стремился к надличному». — «А я плевал на надличное-двуличное. У Эйнштейна были две жены. Эти гениальные тихони, якобы отрешенные от всего земного, всегда надувают нас. Они только притворяются неприспособленными, а на самом деле живут припеваючи. У них и дети и приличные квартиры. Фарадей строил из себя святошу, возглавлял религиозную общину. Страшная рассеянность и отсутствие памяти не помешали ему выгодно жениться и взвалить все материальные заботы на свою супругу. Самый неприспособленный человек — это я. Меня легко надувает даже самый тупой,
Всю ночь слоняюсь по комнате, курю. Приходит Эпикур. Он не глумится надо мной, не подмигивает. Кладет руку на плечо, говорит: «Я тоже любил и знаю, как это больно. Ее имя? Не все ли равно… Предки мои были знатными людьми, а родители жили почти в нищете. Она принадлежала к богатому аристократическому роду… Обычная история. Случилось в Афинах.. Как бы тебе объяснить?.. Регент Пердикка, преемник Александра, решил выселить с острова Самоса всех клерухов. Изгнанию подвергся и мой отец. Я вынужден был бежать в Малую Азию. Та единственная, к которой стремились все мои помыслы, не только отказалась разделить со мной скитальческую жизнь, но и донесла на меня… Твоя история проще. Оглянись вокруг! Ты хочешь особой, неповторимой любви. Разве человек не имеет права на такую любовь? Тут мы сталкиваемся с предметом, где компромиссы необязательны и неуместны. Нельзя любовь заменять привязанностью, жалостью, наконец, потребностью. Любовь — это то, что озаряет жизнь. Какая необходимость жить по пословице: «Стерпится — слюбится»? Человек имеет право на любую духовную высоту. Ах, ах, уязвленное самолюбие! Любовь и самолюбие несовместимы, А может быть, рядом с тобой шагает необыкновенная, испепеляющая душу любовь, а ты не хочешь замечать ее, отмахиваешься от нее?…»
10
— А что, собственно говоря, сдавать? — говорит Цапкин. — Акт подготовили. Распишемся — и баста! Я рад, что все-таки будешь ты. У меня к тебе слабость. Сработало еще одно колесико — и вот нет ни Храпченко, ни Цапкина. Для научного творчества открывается невиданный простор. Мизонеисты приходят и уходят, а прогресс движется.
Увы, Цапкин не из тех, кто унывает. Он даже подбадривает меня:
— Временно исполняющий. Временно! Сработает очередное колесико — и нет Коростылева. К этому, брат, всегда нужно быть готовым. Как учил тот древнегреческий дядя: все течет, все изменяется. Всякий здоровенный пинок дает зарядку. А ты что-то кисленький. Будто бы и креслу не рад. Уж не обо мне ли жалеешь?
— Нет. Не жалею. Чем скорее уберешься, тем лучше.
— Выпрут тебя — вспомни Цапкина: какую-никакую должностишку, а подыщу по старой дружбе. Не плюй в кладезь.
— Ну, а ты теперь куда?
— На преподавательскую. Учить молодежь в духе преданности науке. Если не жалко, поделись старыми конспектами.
— Возьми. Только наука за последние годы ушла далеко вперед.
— Ну и пусть себе уходит. Я буду учить вечным истинам: рычаг первого рода и через тысячу лет останется тем, чем был при Архимеде. Надоест — махну в завхозы. Я ведь без предрассудков.
Обходим сектора и лаборатории. Вот двери моего кабинета. Предлагаю Цапкину передохнуть, выпить стакан чаю.
Распахиваю дверь и в изумлении останавливаюсь: посреди комнаты стоит Бочаров и хлещет Ардашина по щекам. Олег слабо защищается. На полу скомканный «Научный бюллетень».
— Бочаров!
Он выпускает Олега, оборачивается и угрюмо смотрит на меня.
— Что здесь происходит?
Ардашин красный. На глазах слезы.
— Бочаров! Я вас спрашиваю!..
— А вы лучше спросите его. Решили проститься по-дружески.