Шрифт:
Лидия Николаевна Сейфуллина
ПРАВОНАРУШИТЕЛИ
1
Его поймали на станции. Он у торговок съестные продукты скупал.
Привычный арест встретил весело.
Подмигнул серому человеку с винтовкой и спросил:
– Куда поведешь, товарищ, в ртучеку или губчеку?
Тот даже сплюнул.
– Ну,-дошлый! Все, видать, прошел.
Водили и в ортчека. Потом отвели в губчека.
В комендантской губчека спокойно посидел на полу в ожидании очереди. При допросе отвечал охотно и весело.
– Как
– Григорий Иванович Песков.
– Какой губернии?
– брезгливо и невнятно спрашивал комендант.
– Дальний. Поди-ка и дорогу туды теперь не найду. Иваново-вознесенский.
– Как же ты в Сибирь попал?
– Эта какая Сибирь! Я и подале побывал.
Сказал - и гордо оглядел присутствующих.
– Да каким чертом тебя сюда из Иваново-Вознесенска принесло?
Степенно поправил:
– Не чертом, а поездом.
На дружный хохот солдат и человека, скрипевшего что-то пером на бумаге, ответил только солидным плевком на пол.
– Поездом, товарищ, привезли. Мериканцы.
Детей питерских с учительем сюда на поправку вывезли. Красный Крест, что ли, ихний. Это дело не мое. Ну, словом, мериканцы. Ленин им, што ль, за нас заплатил: подкормите, дескать. Ну а тут Колчак. Которые дальше уехали, которые померли, я в приют попал да в деревню убег.
– Что ты там делал?
– У попа в работниках служил. Ты не гляди, что я худячий. Я, брат, на работу спорый!
– Ну a добровольцем ты у Колчака служил?
– Служил. Только убег.
– Как же ты в добровольцы попал?
– Как красны пришли, все побегли, и я с ими побег. Ну, никому меня не надо, я добровольцем вступил.
– Что же ты от красных бежал? Боялся, что ли?
– Ну, боялся... Какой страх? Я сам красной партии. А все бегут, и я побег.
Солдаты снова дружно загрохотали. Комендант прикрикнул
на них и приказал:
– Обыскать.
Так же охотно дал себя обыскать. Привычно поднял руки вверх. Весело поблескивали на желтом детском лице большие серые глаза. Точно блики солнечные - все скрашивали. И заморенное помятое яичико, и взъерошенную, цвета грязной соломы, вшивую голову. У мальчишки отобрали большую сумму денег, поминанье с посеребренными крышками, фунт чаю и несколько аршин мануфактуры в котомке.
– Деньги-то ты где набрал?
– Которые украл, которые па торговле нажил.
– Чем же ты торговал?
– Сигаретками, папиросами, а то слимоню што, так этим
– Ну, хахаль!
– подивился комендант.
– Родители-то у
тебя где?
– Папашку в ерманску войну убили, мамашка других детей народила. Да с новым-то и с детями за хлебом куды-то уехали, а меня в мериканский поезд пристроили.
И снова ясным сиянием глаз встретил тусклый взор коменданта. Тот головой покачал. Хотел сказать: "Пропащий". Но свет глаз Тришкиных остановил. Усмехнулся и подбородок почесал.
– Что ж ты у Колчака делал?
– Ничего. Записался да убег.
– Так ты красной партии?
– вспомнил комендант.
– Краснай. Дозвольте прикурить.
– Бить бы тебя за куренье-то. На, прикуривай. Сколько лет тебе?
– Четырнадцатый, в Григория-святителя пошел.
– Святителей-то знаешь? А поминанье зачем у тебя?
– Папашку записывал. Узнает - на небе-то легче будет.
Мать забыла, а Гришка помнит.
– А ты думаешь, на небе?
– Ну а где? Душе-то где-нибудь болтаться надо. Из тела-то человечьего вышла.
Комендант снова потускнел.
– Ну, будет! Задержать тебя придется.
– В тюрьму? Ладно. Кормлют у вас плоховато... Ну, ладно.
Посидим. До свиданьица.
Гришку долго вспоминали в чеке.
Из тюрьмы его скоро вызвала комиссия по делам несовершеннолетних. В комиссии ему показалось хуже, чем в губчека.
Там народ веселый. Смеялись. А тут все жалели, да и доктор мучил долго.
– И чего человек старается?
– дивился Гришка.
– И башку всю размерил, и пальцы. Либо подгонял под кого? Ищут, видно, с такой-то башкой...
Нехорошо тоже голого долго разглядывал. В бане чисто отмыли, а доктор так глядел, что показалось Гришке: тело грязное. Потом про стыдное стал расспрашивать. Нехорошо. Видал Гришка много и сам баловался. А говорить про это не надо.
Тошнотно вспоминать. И баловаться больше неохота. Когда от доктора выходил, лицо было красное и глаза будто потускнели.
Разбередил очкастый.
По вечерам в приюте с малолетними преступниками был опять весел. Пищу одобрил.
– Это, брат, тебе не советский брандахлыст в столовой. Молока дали. Каша сладкая. Мясинки в супу. Ладно.
Ночью плохо было. Мальчишки возились, и "учитель" покрикивал. Чем-то доктора напомнил. Гришка долго уснуть не мог.
Дивился:
– Ишь ты! От подушки, видать, отвык. Мешает.
И всю ночь в полуяви, в полусне протосковал. То мать виделась. Голову гребнем чешет и говорит:
– Растешь, Гришенька, растешь, сыночек! Большой вырастешь, отдохнем. Денег заработаешь, отца с мамкой успокоишь... Родненький ты мой!
И целует.
Чудно! Глаза открыты, и лампочка в потолке светит. Знает:
детский дом. Никакой тут матери нет. А на щеке чуется: поцеловала. И заплакать охота. Но крякнул, как большой, плач задержал и на другой бок повернулся. А потом доктор чудился.
Про баб вспоминал. Опять тошнотно стало. Опять защемило.
Молиться хотел, да "отчу" не вспомнил. А больше молитвы не знал. Так всю ночь и промаялся.
Пошли день за днем. Жить бы ничего, да скучно больно.
Утром накормят и в большую залу поведут. Когда читают. Да все про скучное. Один был мальчик хороший, другой плохой...