Праздник синего ангела
Шрифт:
Жена Семена была крепкая, ухватистая, молодая еще женщина. Она вышла за Верейского по большой любви, да и сейчас все еще любила своего "непутевого". И хотя часто тому доставалось по бокам и по загривку, если он объявлялся в доме "на рогах", Семен умел превратить ее сердце в воск, плавившийся от одного его объятия или поцелуя на ночь. В минуты примирения это была идеальная, любящая и нежная пара: он клялся ей в верности и любви до гроба, обещал завязать и не изменять ей больше с "этой отвратительной, омерзительной уличной шлюхой - водкой", она - гладила его по голове, прижимала к груди как ребенка и плакала - от любви, от горького их счастья, от жалости к себе и к нему.
Обычно он держался не больше двух недель, после чего все начиналось заново.
Ковригин хотел уже спускаться вниз, но Клавдия упросила его зайти посидеть, выпить чаю с вареньем. Семен, когда знакомил их, представил Павла как "писателя из самой Москвы". Хотя Ковригин несколько раз пытался объяснить ему, почему уже давно не пишет, для Художника это было пустым разглагольствованием столичного сибарита или какой-то новой формой декадентства, к которому Семен относился с подозрением. А что столичный сибарит живет в кладбищенской хижине и закапывает мертвецов - это записывалось им на счет капризов и тоски по экзотике. Клавдия, ни в грош не ставившая художества своего мужа, к мифическому писательству Ковригина относилась со всей провинциальной серьезностью и доверчивостью. Она робела перед ним, выказывала признаки подобострастия и называла его на "вы".
Когда Ковригин напился чаю, она, наконец, решилась:
– Павел Васильевич, вот вы умный, образованный человек. Писатель. Наверное, много в жизни повидали, не чета нам, невеждам. Я знаю, вы с Семеном большие друзья. Повлияли бы вы на него. Ведь пропадет он совсем из-за водки. Сопьется. Он ведь хороший, добрый, только слабый, жизни не выдерживает. Сгибает она его. Я уж про себя не говорю. Обещает все на руках меня носить до гроба, а жизнь мою молодую загубил, злыдень. Детишек нам с ним бог не дал. Да и куда там детишкам, с отцом-то пьяницей. Но его-то ведь спасать надо от змия этого чертова зеленого, язви его душу, прости меня Господи. Помогли б вы ему. Образумили. Лечиться б уговорили. Работать бы он пошел куда... Вы его мазню-то видели. Да какое ж это художество. Блажь какая-то. От безделья мается, как только руки-то на себя не наложил еще, прости Господи. Гением себя считает, а сам в дерьме валяется. Дерьмовый ведь гений - это уже и не гений?
– она вопросительно и с надеждой посмотрела на него.
– Насчет художества это вы, Клава, не правы. Нет, совсем не правы. Семен талантливый художник, даю вам руку на отсечение. Был у меня когда-то один знакомый искусствовед. Чутье у него на таланты безошибочное. Вот его бы сейчас сюда. Он бы сделал из этого пропойцы мировую знаменитость.
– Ой ли? Так уж и мировую? Павел Василич? Это вы меня разыгрываете, дуру провинциальную?
– она всплеснула руками.
– Такая шутка, да?
– но по ее загоревшимся глазам было видно, что слова гостя произвели на нее впечатление.
Ковригин чуть ли не обиделся и произнес с пафосом оскорбленного достоинства:
– Вы меня удивляете, Клавдия Петровна. Я разве похож на человека, сбежавшего из Москвы для того, чтобы шутить здесь шутки да разыгрывать провинциальных барышень?
Она покраснела.
– А водка... Это уж судьба у вас с ним такая. Он вбил себе в голову, что без этого не может писать по-настоящему. Для него это как допинг для пришпоривания творческого воображения. Вам, Клава, его талант холить и лелеять надо, как породистую лошадь, а не плеваться и спотыкаться об него. Да вы знаете, сколько во всей человеческой истории, - Ковригин явно вошел во вкус проповеди, - разнообразнейших талантов погибло от одного только непонимания. Их не понимали жены, дети, друзья, критика, а они все равно творили, ваяли, писали, создавали наперекор всему миру. Потом умирали в нищете и безвестности, многие кончали жизнь самоубийством или того хуже - в психушке. А потом вдруг оказывалось, что они гении, их творения шли нарасхват, а имя становилось бессмертным. Конечно, несмотря на небольшие неудобства при жизни, завидная все-таки это участь, - Ковригин откровенно витал в облаках.
– Но стать живым классиком все же лучше, - конец вдохновенной речи получился скомканным - Павел понял, что глупейшим образом впал в сентиментальный бред и резко поднялся из-за стола.
– Пойду я. Можно не провожать, - однако Клавдия и не думала подниматься: она задумчиво рассматривала банку с вареньем, как будто пыталась прочесть на ней будущее.
Но подняться все-таки пришлось: в дверь зазвонили. Это был художник, не имевший ключа от квартиры из опасений Клавдии, что непременно потеряет его. Он был ощутимо трезв, а увидев Павла и поприветствовав его: "А, ты...", вдруг загорелся какой-то идеей. Он схватил Ковригина за руку и, бросив жене: "У нас дела", потащил его к выходу. Тот еле успел прихватить свой рюкзак.
– Может объяснишь, куда ты меня тянешь?
– поинтересовался Ковригин на лестнице.
– Молчи. Слова здесь ни к чему. Покажу тебе одну вещь. Час назад закончил. Нужна твоя реакция.
* * *
Во дворе дома около одного из подъездов стояла "труповозка" - белый "рафик" с синими крестами на боках и на "морде". За последние несколько месяцев таких "труповозок" в городе развелось несчетное число. Они сновали туда и сюда, деловито и четко выполняя свое дело - доставку умерших от синей эпидемии в крематорий. На машину никто не обращал внимания, как будто это обычная "Скорая" приехала ставить кому-то клизму. Чужие острые непроходимости кишечника никого не интересовали.
Семен кивнул на машину:
– Леха Коновалов из пятьдесят третьей. Хороший был парень. Жаль его, помолчав, он добавил: - Во всем доме около дюжины будущих трупов на разных стадиях посинелости. Черт знает, что такое. Куда смотрит начальство? На каком месте у них глаза, ты мне можешь сказать?
– Ну... я думаю, для этого надо провести тщательное физиологическое обследование всех индивидуумов данной категории. Да и тогда, возможно, это будет не вполне ясно, поскольку длительное пребывание в начальственных креслах...
– То-то и оно, что глаза у них на жопе и прикрыты креслом.
– Очень правдоподобная версия, Семен.
В этот момент из-за угла дома вырулила компактная "Лада" редкого темно-фиолетового - цвета и, исполнив изящный круговорот, затормозила возле приятелей.
– Куда направляет свои стопы союз писателей и художников?
– раздалось изнутри.
– Направляй с нами свои колеса, Лева. Ты как всегда в нужном месте и в нужное время, - это Семен.
– И лучше сделать это добровольно, Лева. Иначе он возьмет тебя на буксир. Он еще не вышел из творческого экстаза, - это Писательская подначка.
– Опять меня в этот бордель-притон затащить хотите? Сема, устраивал бы ты хоть на улице, что ли, свои показательные выступления. Или арендуй какой-нибудь приличный сарай, я тебя умоляю.
Лева Гаврилин - третье и последнее звено в этой приятельской цепочке на дух не выносил творческую атмосферу верейского гаража. Входя туда, он морщился и старался как можно меньше и реже вдыхать эту взрывоопасную, по его мнению, смесь из паров спирта, краски и растворителя. Его приговор был неизменен: "Здесь пахнет белой горячкой". Но убийственные фантазии Семена ему нравились. Более того - ставили в тупик и подолгу не отпускали от себя, так что приходилось его тормошить и выводить под белы руки из гаража на свежий воздух, чтобы бедняга не задохнулся (плюс к тому, что он пытался не дышать из-за запаха, Гаврилин, застывая перед очередным полетом Художниковой души, вообще забывал дышать).