Преданная революция: Что такое СССР и куда он идет?
Шрифт:
Поражающие вельможной бесцеремонностью кремлевские диалоги власти с «народом» безошибочно свидетельствуют о том, что, несмотря на октябрьский переворот, национализацию средств производства, коллективизацию и «уничтожение кулачества, как класса», отношения между людьми, притом на самых верхах советской пирамиды, не только не поднялись еще до социализма, но во многих отстают и от культурного капитализма. За последние годы в этой наиболее важной области сделан огромный шаг назад, причем источником рецидивов истинно-русского варварства является, несомненно, советский Термидор, принесший малокультурной бюрократии полную независимость и бесконтрольность, а массам – хорошо знакомую заповедь повиновения и молчания.
Мы далеки от мысли противопоставлять абстракцию диктатуры абстракции демократии
2
«Смысл становится глупостью, доброта идет во вред» (нем.), Иоганн Вольфганг фон Гете (1749-1832), «Фауст», часть 1.
Социальные корни Термидора.
Советский термидор мы определили, как победу бюрократии над массами. Мы пытались вскрыть исторические условия этой победы. Революционный авангард пролетариата оказался частью поглощен аппаратом управления и постепенно деморализован, частью уничтожен в гражданской войне, частью отброшен и раздавлен. Усталые и разочарованные массы относились безучастно к тому, что происходило на верхах. Этих условий, как они ни важны сами по себе, совершенно недостаточно, однако, для объяснения того, почему бюрократии удалось подняться над обществом и надолго сосредоточить его судьбы в своих руках: ее собственной воли для этого было бы во всяком случае недостаточно; возникновение нового правящего слоя должно иметь глубокие социальные причины.
Победе термидорианцев над якобинцами в XVIII веке тоже содействовали усталость масс и деморализация руководящих кадров. Но под этими конъюнктурными по существу явлениями шел более глубокий органический процесс. Якобинцы опирались на поднятые великой волной низы мелкой буржуазии; между тем революция XVIII века, в соответствии с ходом развития производительных сил, не могла не привести в конце концов к политическому господству крупную буржуазию. Термидор был только одним из этапов этого неотвратимого процесса. Какая же социальная необходимость нашла себе выражение в советском Термидоре?
В одной из предшествующих глав мы пытались уже дать предварительный ответ на вопрос, почему восторжествовал жандарм. Нам необходимо здесь продолжить анализ условий перехода от капитализма к социализму и роли государства в этом процессе. Сопоставим еще раз теоретические предвиденья с действительностью. «Подавлять буржуазию и ее сопротивление все еще необходимо… – писал Ленин в 1917 г. о том периоде, который должен наступить сейчас же за завоеванием власти, – но подавляющим органом является здесь уже большинство населения, а не меньшинство, как бывало всегда… В этом смысле государство начинает отмирать». В чем выражается отмирание? Прежде всего в том, что «вместо особых учреждений привилегированного меньшинства (привилегированное чиновничество, начальство постоянной армии), само большинство может непосредственно выполнять» функции подавления. Дальше у Ленина следует неоспоримое в своей аксиоматичности положение: «чем более всенародным становится самое выполнение функций государственной власти, тем меньше становится надобности в этой власти». Отмена частной собственности на средства производства устраняет главную задачу исторического государства: охрану имущественных привилегий меньшинства против подавляющего большинства.
Отмирание государства начинается, по Ленину, уже на другой день после экспроприации экспроприаторов, т.е. прежде еще, чем новый режим успел приступить к своим экономическим и культурным задачам. Каждый успех на пути разрешения этих задач означает тем самым новый этап ликвидации государства, его растворения в социалистическом обществе. Степень этого растворения есть наилучший показатель глубины и успешности социалистического строительства. Можно установить такую примерно социологическую теорему: сила применяемого массами в рабочем государстве принуждения прямо пропорциональна силе эксплуататорских тенденций или опасности реставрации капитализма и обратно пропорциональна силе общественной солидарности и всеобщей преданности новому режиму. Бюрократия же, т.е. «привилегированное чиновничество, начальство постоянной армии», выражает особый род принуждения, такой, какого массы не могут или не хотят применять, т.е. такой, который так или иначе направляется против них самих.
Если б демократические советы сохранили до сего дня свою первоначальную силу и независимость, но оставались бы вынуждены в то же время прибегать к репрессиям и принуждениям в объеме первых лет, это обстоятельство могло бы уже само по себе возбуждать серьезное беспокойство. Насколько же должна возрасти тревога в виду того факта, что массовые советы окончательно сошли со сцены, уступив функцию принуждения Сталину, Ягоде и Ко. И какого принужденья! Прежде всего мы должны спросить себя: какая социальная причина стоит за этой упорной живучестью государства и особенно за его жандармеризацией? Значение этого вопроса слишком очевидно: в зависимости от ответа на него мы должны либо радикально пересмотреть наши традиционные взгляды на социалистическое общество вообще, либо столь же радикально отвергнуть официальную оценку СССР.
Возьмем теперь из свежего номера московской газеты стереотипную характеристику нынешнего советского режима, одну из тех, которые повторяются в стране изо дня в день и заучиваются наизусть школьниками: «В СССР окончательно ликвидированы паразитические классы капиталистов, помещиков, кулаков и тем самым навсегда покончено с эксплуатацией человека человеком. Все народное хозяйство стало социалистическим, а растущее стахановское движение подготовляет условия для перехода от социализма к коммунизму» (Правда, 4 апр. 1936 г.). Мировая пресса Коминтерна не говорит, разумеется на этот счет ничего другого. Но если с эксплуатацией «покончено навсегда», если страна действительно находится на пути от социализма, т.е. низшей стадии коммунизма, к его высшей стадии, то обществу не остается ничего другого, как сбросить с себя, наконец, смирительную рубашку государства. Взамен этого – трудно даже обнять мыслью этот контраст! – государство советов приняло тоталитарно-бюрократический характер.
То же фатальное противоречие можно иллюстрировать и на судьбе партии. Здесь вопрос формулируется примерно так: почему в 1917-21 годах, когда старые господствующие классы еще боролись с оружием в руках, когда их активно поддерживали империалисты вс
го мира, когда вооруженное кулачество саботировало армию и продовольствие страны, возможно было в партии открыто и безбоязненно спорить по самым острым вопросам политики? Почему теперь, после прекращения интервенции, после разгрома эксплуататорских классов, после бесспорных успехов индустриализации, после коллективизации подавляющего большинства крестьянства, – нельзя допустить, ни малейшего слова критики по адресу бессменного руководства? Почему любой большевик, который потребовал бы созыва съезда партии, в соответствии с ее уставом, был бы немедленно исключен; любой гражданин, который вслух выразил бы сомнение в непогрешимости Сталина, был бы осужден, почти наравне с участником террористического заговора? Откуда такое страшное, чудовищное, невыносимое напряжение репрессий и полицейской аппаратуры?
Теория не есть вексель, который можно в любой момент предъявить к взысканию. Если теория ошибалась, надо ее пересмотреть или пополнить ее пробелы. Надо вскрыть те реальные общественные силы, которые породили противоречие между советской действительностью и традиционной марксистской концепцией. Во всяком случае, нельзя бродить в потьмах, повторяя ритуальные фразы, которые может быть полезны для престижа вождей, но зато бьют живую действительность в лицо. Мы сейчас увидим это на убедительном примере.