Предводитель волков
Шрифт:
На этот раз олень был так близко, что башмачник спросил себя, не лучше ли будет ударить его рогатиной, чем бросать ее.
Это колебание длилось одну секунду, но, животное, метнувшись быстрее молнии, оказалось в двадцати шагах от охотника; таким образом, вторая попытка Тибо настигнуть оленя удалась не лучше, чем первая.
Лай собак тем временем все приближался, и через несколько минут план Тибо мог стать неосуществимым.
Но надо отдать должное упрямству башмачника: его желание завладеть зверем росло по мере того, как возникали
— Но он мне нужен! — воскликнул Тибо. — Да! И если есть для бедных людей Бог на небе, я одержу победу над этим бароном, который прибил меня как собаку; тем не менее, я человек, я мужчина и готов доказать это.
Тибо подобрал свою рогатину и побежал дальше.
Но Бог, к которому он взывал, казалось, не услышал его или решил испытать его терпение, потому что третья попытка оказалась не более удачной, чем две предыдущие.
— Разрази меня гром! — кричал Тибо. — Похоже, Господь совершенно оглох. Что ж, тогда пусть дьявол откроет уши и услышит меня! Проклятая тварь, с помощью Бога или черта, но я хочу тебя заполучить и добьюсь своего!
Не успел Тибо до конца произнести свое двойное богохульство, как зверь вернулся, в четвертый раз пробежал мимо и скрылся в кустах.
Это произошло так неожиданно и так мимолетно, что Тибо не успел даже поднять рогатину.
А лай собак раздавался уже близко, и охотник не решился продолжить преследование.
Он огляделся, увидел дуб с густой листвой, бросил рогатину в кусты; обхватив ствол, забрался на дерево и спрятался в кроне.
Он не без оснований предполагал, что в погоне за зверем охота проследует мимо.
Собаки не потеряли след. Никакие уловки оленю не помогут: они не отстанут от него.
Тибо не просидел на ветке и пяти минут, как появились собаки, а за ними барон Жан, который в свои пятьдесят пять лет возглавлял охоту, словно двадцатилетний.
Мы не беремся описать ярость сеньора Жана.
Потерять четыре часа из-за такой твари — и так и не догнать ее!
Никогда с ним такого не случалось.
Барон ругал своих людей, хлестал собак; толстый слой грязи, покрывавший его высокие гетры, принял красноватый оттенок — так он изодрал шпорами бока своего коня.
На мосту через Урк барон испытал недолгое облегчение: стая неслась по следу, сбившись так плотно, что он мог бы всю ее укрыть своим плащом.
Теперь сеньор Жан был так доволен, что не только напевал себе под нос, но отвязал охотничий рог и затрубил во всю мощь своих легких, что проделывал лишь в исключительных случаях.
Но, к несчастью, он радовался недолго.
Внезапно, как раз под тем деревом, на которое забрался Тибо, лай собак, сливавшийся в ласкавшую слух барона музыку, смолк словно по волшебству: вся стая потеряла след.
Маркотт, спешившись по приказу хозяина, попытался снова отыскать его. Другие охотники присоединились к нему.
Никто ничего не нашел.
Однако Ангулевану очень уж хотелось затравить обнаруженного им зверя, и он
Все кричали, подбадривая собак, но громовой голос барона перекрывал другие звуки.
— Тысяча чертей! — ревел он. — Маркотт, эти собаки, что, сквозь землю провалились?
— Нет, монсеньер, они здесь, но они потеряли след.
— Как потеряли след?! — заорал барон.
— Откуда мне знать, монсеньер? Я сам ничего не понимаю, но это так.
— Потеряли след? — продолжал барон. — Потеряли след в лесу, где нет ни ручья, в который зверь мог бы войти, ни скалы, на которую он мог бы запрыгнуть? Ты сошел с ума, Маркотт!
— Я, монсеньер?
— Да, ты сумасшедший, а твои собаки сущие клячи!
Маркотт обычно на удивление кротко сносил оскорбления, щедро расточаемые бароном в критические моменты охоты всем подряд. Но обиды, нанесенной его собакам, он снести не мог и, выпрямившись во весь рост, горячо вступился за них:
— Как, монсеньер, клячи? Мои собаки клячи? Они, свалившие волка после бешеной погони, в которой пал ваш лучший конь? Мои собаки клячи?
— Да, Маркотт, я повторяю — сущие клячи, если могут упустить зверя после нескольких часов погони.
— Монсеньер, — едва сдерживаясь, возразил Маркотт, — монсеньер, скажите, что это моя вина, называйте меня дураком, скотиной, бездельником, негодяем и тупицей, говорите обо мне, о моей жене, о моих детях все что угодно — все это мне безразлично, но не браните меня как главного доезжачего, не оскорбляйте своих собак — прошу вас об этом во имя всех моих прошлых заслуг.
— Но чем же ты объяснишь их молчание, скажи мне? Как ты это объяснишь? Ну же, я слушаю тебя, я жду твоего ответа!
— Так же как и вы, монсеньер, я не могу объяснить их промаха, должно быть, проклятый олень взлетел на небо или провалился сквозь землю.
— Ну вот, — сказал сеньор Жан. — Значит, наш олень забился в нору, как заяц, или взлетел, как тетерев.
— Это только так говорится, монсеньер. Но здесь и впрямь есть какая-то чертовщина. Собаки потеряли след ни с того ни с сего, они не сбились с пути, они никуда не сворачивали — все это так же верно, как то, что сейчас день. Спросите у всех слуг, кто был рядом со мной. Теперь собаки молчат, растянувшись на брюхе, словно олени на лежке. Это неестественно.
— Так отстегай их, сынок, отлупи их хорошенько! — закричал барон. — Так отделай, чтобы у них шерсть задымилась: это лучшее средство против злых духов!
Барон Жан подъехал, чтобы несколькими ударами хлыста помочь Маркотту изгнать нечистую силу из бедных тварей, когда Ангулеван, приблизившись со шляпой в руке, робко взялся за повод лошади барона.
— Монсеньер, — сказал он. — По-моему, я вижу на этом дереве одну кукушку, которая сможет объяснить нам, в чем дело.
— Что ты здесь болтаешь про кукушку, ублюдок! — прикрикнул на него барон Жан. — Погоди, негодяй, сейчас узнаешь, как насмехаться над своим господином!