Преимущество широты
Шрифт:
— Здравствуйте, Лев Сергеевич, — сказал Сегдин. — Ваш день не будет испорчен. Возможно, он принесёт пользу миллионам людей.
— Что вы имеете в виду? — с удивлением уставился на него Пастухов.
Это-то и было нужно Сегдину. В такой ситуации главное — заинтересовать собеседника первой фразой.
— Я имею в виду читателей. Нас засыпали письмами с просьбой рассказать о ваших опытах.
То была ложь, святая ложь, как считал Сегдин.
— Их сейчас, — упирая на слово “сейчас”, сказал Пастухов, — интересуют опыты именно нашего института?
— Да.
— Немыслимо!
— Но вы же дали месяц назад интервью “Спутнику” о создании установки…
— Тем более.
“Так, так, — подумал Сегдин. — Моему королю грозит мат”.
— Сегодняшний день у вас все равно испорчен, — решительно сказал он, всем видом давая понять, что не отстанет. Сегдин не был нахалом, ненавидел нахальство, но другого выхода не оставалось. Пастухов в глубине души был мягким человеком и должен был сдаться. Этому могло также способствовать чувство подсознательной вины перед обществом, которому Пастухов, как показало заседание, не мог помочь своими знаниями.
И Пастухов действительно сдался. Час спустя они уже входили в вестибюль института.
Пастухов вёл Сегдина бетонным коридором, который спускался все ниже и ниже, кольцами змей опоясывая нечто, спрятанное в глубине его спиралей. Сначала в узких окнах-бойницах мелькал дневной свет, потом он исчез, фотоэлементы беззвучно распахивали массивные двери, и тишина заколдованного подземелья охватывала Сегдина. Он был в сказочном замке и ожидал встречи с закованным в бетон джинном и не удивился грозовому ветерку, вдруг повеявшему навстречу. Ему нужен был этот настрой, хоть он и не знал почему. Что грозовое дыхание было просто дуновением озона, возникающего в ходе эксперимента, — это объяснение могло подождать.
Теперь коридор напоминал траншею, со стен которой смотрели стеклянные глаза перископов. За ними была темнота, густая темнота, мрачная темнота. Пастухов щёлкнул выключателем, темнота осветилась, и Сегдин увидел своего джинна. Он походил на хобот, холодно блестевший металлом хобот, который неожиданно заканчивался острым клювом. Тот был нацелен на прозрачный шар, в котором ничего не было. Совершенно ничего, одна лишь пустота. В удалении золотом сказочного богатства сияли медные шины; гибкие шарниры, поддерживающие “хобот”, придавали ему сходство с животным, которое, конечно, никогда не водилось на земле, но которого Сегдин ожидал встретить.
— Это и есть Излучатель, — сказал Пастухов.
Чары развеялись. Теперь это были просто установка, просто шины, готовые отдать черт его знает сколько миллионов вольт напряжения, просто объект эксперимента — высящийся на постаменте шар, в котором была совершеннейшая пустота, соперничающая с межгалактическим вакуумом.
— Мы пронизываем вакуум игольчатым пучком ро-ме-зо-нов, — сказал Пастухов. — Для вас вакуум просто пустота, а для физиков это…
— Можете не объяснять, — заметил Сегдин. — Для вас, согласно теории Дирака, вакуум — море частиц
Пастухов пустился в объяснения, увлекаясь все более и более. С какого-то момента Сегдин начисто перестал понимать детали. Но он внимательно следил за главным — для него главным — и начал уже кое-что осмысливать.
— Значит, — прервал он объяснения, — те мезонные ливни, которые образуются в атмосфере под действием первичных космических частиц, по сравнению с вашим излучением не более чем колыхание ветерка против порыва урагана?
— У вас необычный способ сопоставления величин. Но в принципе вы правы.
— Это моя форма мышления. У неё есть свои недостатки, но и свои достоинства. Так как вы ставите опыты?
Пастухов отвёл его в комнату, отделённую от Излучателя ломаными изгибами коридора, стенами из баритового бетона и свинца. В комнате, там, где полагается быть окну, белел огромный экран телевизора. Перед ним находился пульт. Физик снял со стены фотографию. Сегдин узнал прозрачный шар с запертым в нем вакуумом. Шар в разных направлениях пересекали иглы сиреневых вспышек. Они висели в шаре, не касаясь его стенок.
— Свечение в вакууме? — поднял брови Сегдин.
— Представьте себе, да. Мезонный луч сам запечатлевает свой путь.
— Интересно.
— Однако не ново. Куда важней другое: те частицы, которые он выбивает из вакуума. Они…
— Минуточку. Меня сейчас интересует иное. Вы что, луч направляете с разных сторон? Зачем?
Пастухова несколько обидело то невнимание, которое гость проявил к самому главному, ради чего они работали не покладая рук. “Впрочем, это отличительная черта всех журналистов, — успокоил он себя. — Им подавай внешние эффекты”. И он скрыл обиду.
— Нас интересуют также пространственные свойства вакуума. Однородны ли эти свойства по. всем направлениям или нет.
— Изотропность или анизотропность вакуума. Понятно. Скажите, а шар как-нибудь ориентирован относительно силовых линий магнитного поля Земли?
“Ну, ну, — не без удивления подумал Пастухов. — Он даёт мне понять, что с ним можно говорить более профессионально, хотя мыслит он отнюдь не как физик. Берегись, дорогой, заблудишься, если я не буду расчищать тебе дорогу. И что за странная манера спрашивать?”
— Конечно, шар ориентирован относительно полюсов. Вот отметки на снимке. Кажется, они плохо видны?
Отметки были видны отлично. Сегдин не обратил, однако, внимания на ехидство вопроса. Его ферзь в это время опрокидывал пешечную оборону противника.
Сзади послышался шум, в комнату вошли трое молодых парней, очень симпатичных на вид, державшихся, однако, несколько самоуверенно, — черта, увы, нередко присущая тем, чьему таланту сопутствует удача.
— Лев Сергеевич, — обратился один из них к Пастухову, почтительно, но как равный к равному, — подготовка закончена, время продолжить эксперимент.