Прекрасная Натали
Шрифт:
Тут Афанасий Николаевич озадачил Пушкина новым поручением. Гончаров полагал, что личное знакомство будущего зятя с императором и родственные связи с министром финансов Канкриным должны повлиять на решение его собственных запутанных финансовых проблем, нужно только замолвить словечко… Заранее предвидя неудачу, Пушкин все же отважился переговорить с Канкриным о «единовременном пособии» Гончарову. Министр уведомил, что этот вопрос может разрешить только государь. Неизвестно, дошло ли дело до императора, только Пушкин в конце концов написал деду: «Сердечно жалею, что старания мои тщетны и что я имею так мало влияния на наших министров».
Мало-помалу жених перезнакомился со своими будущими родственниками…
Посещение Натальи Кирилловны Загряжской
Затем она долго расспрашивала о маменьке, о Николае Афанасьевиче, о вас; повторила мне комплименты Государя на ваш счет — и мы расстались очень добрыми друзьями. — Не правда ли, Наталья Ивановна ей напишет?»
В Парголове на даче жила родная тетка Натали фрейлина императрицы Екатерина Ивановна Загряжская. Пушкин не имел «ни желания, ни мужества» ехать к ней по той простой причине, что знал о натянутых отношениях сестер Натальи Ивановны и Екатерины Ивановны. Неизвестно, как посмотрела бы на этот визит будущая теща, для разговора нужен был свидетель, поэтому Пушкин и дожидался Ивана Николаевича, брата невесты, который только что вернулся с маневров.
Впоследствии чета Пушкиных очень дружила и с Натальей Кирилловной, и с Екатериной Ивановной. Обе эти женщины явились добрыми покровительницами красавицы Натали и притом были вхожи в высшие аристократические круги Петербурга. Это обстоятельство льстило самолюбию поэта, который и сам хотел принадлежать к этому обществу.
Источником постоянного раздражения Пушкина впоследствии было то его двусмысленное положение, когда в светском обществе принимали его не как «законного сочлена; напротив, там глядели на него, как на приятного гостя из другой сферы жизни, как артиста, своего рода Листа или Серве» (К. А. Полевой).
В середине августа Пушкин вернулся в Москву. 20 августа умер дядя — поэт Василий Львович, и жениху предстоял сорокадневный траур. Свадьба снова откладывалась. «Смерть дяди моего, Василия Львовича Пушкина, и хлопоты по сему печальному случаю расстроили опять мои обстоятельства. Не успел я выйти из долга, как опять принужден был задолжать. На днях отправляюсь я в Нижегородскую деревню, дабы вступить во владение оной. Надежда моя на Вас одних. От Вас одних зависит решение моей судьбы», — известил Пушкин Афанасия Николаевича о новых своих расстройствах, которым, казалось, не было конца. Да еще перед отъездом не сдержался; рассорился с Натальей Ивановной, которая при всяком удобном случае давала Пушкину понять, какая это честь — что он входит в ее семейство. В этих словах сквозил намек на то, что поэт недостоин ее дочери. Тут вспыльчивый характер будущего зятя дал о себе знать. «Это дело вашей дочери, — я на ней хочу жениться, а не на вас», — огрызнулся Александр Сергеевич.
С дороги Пушкин писал невесте: «Я уезжаю в Нижний, не зная, что меня ждет в будущем. Если ваша матушка решила расторгнуть нашу помолвку, а вы решили повиноваться ей, — я подпишусь под всеми предлогами, какие ей угодно будет выставить, даже если они будут так же основательны, как сцена, устроенная мне вчера, и как оскорбления, которыми ей угодно меня осыпать. Быть может, она права, а неправ был я, на мгновение поверив, что счастье создано для меня. Во всяком случае, вы совершенно свободны; что же касается меня, то заверяю Вас честным словом, что буду принадлежать только вам или никогда не женюсь».
Ссора матери с женихом расстроила Натали.
Она сразу же села писать ответ, в котором попыталась успокоить Пушкина и заверить его в неизменности своих чувств. Этот ответ пролил бальзам на свежую рану поэта.
«Моя дорогая, моя милая Наталья Николаевна, я у ваших ног, чтобы поблагодарить Вас и просить прощения за причиненное Вам беспокойство…» «Почтительный поклон Наталье Ивановне, очень покорно и очень нежно целую ей ручки… Сейчас же напишу Афанасию Николаевичу. Он, с вашего позволения, может вывести из терпения».
Более откровенно всю накопившуюся горечь этих дней Пушкин высказывает П. А. Плетневу, неустанному ходатаю по издательским делам поэта. «Милый мой, расскажу тебе все, что у меня на душе: грустно, тоска, тоска. Жизнь жениха тридцатилетнего хуже 30-ти лет жизни игрока. Дела будущей моей тещи расстроены. Свадьба моя отлагается день ото дня далее. Между тем я хладею, думаю о заботах женатого человека, о прелести холостой жизни. К тому же московские сплетни доходят до ушей невесты и ее матери — отселе размолвки, колкие обиняки, ненадежные примирения — словом, если я и не несчастлив, по крайней мере не счастлив. Осень подходит. Это любимое мое время — здоровье мое обыкновенно крепнет — пора моих литературных трудов настанет — а я должен хлопотать о приданом да о свадьбе, которую сыграем Бог весть когда. Все это не очень утешно. Еду в деревню, Бог весть, буду ли там иметь время заниматься и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь, кроме эпиграмм на Каченовского.
Так-то, душа моя. От добра добра не ищут. Черт меня догадал бредить о счастии, как будто я для него создан. Должно было мне довольствоваться независимостью, которой обязан Богу и тебе. Грустно, душа моя…»
Нижегородские леса отгородили Пушкина от суетных дел мира и волей-неволей оставили единственную возможность успокоиться и обрести душевное равновесие. Он снова взял в руки гусиное перо, которое «просится к бумаге», и весь отдался сочинительству.
Еще по дороге в Болдино Пушкин узнал о холере, надвигавшейся на среднерусские губернии, но назад не поворотил, почувствовав первый прилив вдохновения. Вот и получилось, что ехал Александр Сергеевич в деревню по своим предсвадебным имущественным делам недели на три, а застрял на всю осень — болдинскую.
«Наша свадьба точно бежит от меня; и эта чума с ее карантинами — не отвратительнейшая ли это насмешка, какую только могла придумать судьба? Мой ангел, ваша любовь — единственная вещь на свете, которая мешает мне повеситься на воротах моего печального замка (где, замечу в скобках, дед повесил француза-учителя, аббата Николя, которым был недоволен). Не лишайте меня этой любви и верьте, что в ней все мое счастье. Позволяете ли вы обнять вас? Это не имеет никакого значения на расстоянии 500 верст и сквозь 5 карантинов. Карантины эти не выходят у меня из головы…» — жаловался невесте Пушкин в конце сентября, а на столе его в Болдине уже лежали написанными «Гробовщик», «Станционный смотритель», «Барышня-крестьянка», 8-я глава «Евгения Онегина», «Элегия»: