Преодоление игры
Шрифт:
— Если он начнет капризничать, значит, проголодался. Вот я принесла молоко и булочку. Нальешь молока в тарелку, покрошишь туда булочку, подождешь, пока она размокнет, и этим покормишь его. Поняла? — тетя Надя вынула из авоськи бутылочку с молоком, булку. Она даже тарелочку и ложечку свою принесла, и я опять это с удивлением отметила.
— Поняла.
— Ну, не грусти, — она наклонилась и поцеловала меня в щеку, что я расценила как выявление благодарности за согласие понянчиться с Колей. — Расти здоровой.
Эти ли ее слова были последними? Или она еще что–то говорила? Так давно это было, что память меня подводит.
Время, проведенное с малышом, истекло незаметно. Знаю, что я кормила его, как наказывала тетя Надя, просто вижу и сейчас, где и как сидела за столом, ложкой вылавливала из молока кусочки размягченной булочки и давала Коле, а он послушно ел, не плакал, не хныкал. Он вообще со мной гулял хорошо. Почему это запомнилось? Потому что в то время изделия из белой муки были еще в диковинку. Я лично сдобную булку видела впервые и удивлялась, как сильно она раскисает в жидкости.
За Колей долго никто не приходил. А под вечер стало известно, что тетя Надя ушла из жизни по собственному побуждению.
Ее нашла бабушка Шура, прибежавшая домой по тревожному зову сердца в самое жаркое послеобеденное время. Сразу же за этим, как только в ее хате собрались люди и можно было отлучиться, она прибежала к нам, чтобы забрать внука и расспросить меня о последних минутах жизни тети Нади. По всему выходило, что после встречи со мной живой ее уже не видели.
— Мне удалось накануне ночью немного поспать, — плача, рассказывала бабушка Шура. — И приснился сон, плохой, к несчастью. Я проснулась, и заснуть уже не смогла. А днем все выбирала время, чтобы примчаться домой. И вот прибежала. Открыла дверь — вижу, в хате темно, окна занавешены, и тихо. Ну, думаю, от солнца закрыла, положила Колю спать и сама задремала. Захожу дальше — и там темно. Иду в свою спаленку, где у нас Коля спал, — там окна на север выходят и солнца не бывает, но там тоже было темно. Это мне показалось подозрительным, я вся прямо задрожала и быстро шагнула к окну, чтобы сдернуть занавеску. И с разбегу наткнулась на нее. Она зашаталась на веревке… Я все поняла.
Помню прощание с тетей Надей, такой юной и красивой, спящей вечным сном в наряде невесты. Вокруг нее продолжалось лето, стоял запах сухих трав, церковных васильков…
Идя в школу или со школы, я всегда боялась проходить мимо хаты, где более века жили мои предки. Мне мерещился образ тети Нади. Днем еще ничего, я проходила мимо хоть и с дрожью в коленках, но внешне спокойно. А в темное время пробегала переулок бегом с бьющимся от страха сердцем.
Недавно я ее вспоминала в одном разговоре, и моя собеседница выразила уверенность, что, мол, твоя тетя Надя понесла от Григория, а он жениться не захотел. Это, дескать, и стало поводом к самоубийству. Но только это неправда. Во–первых, было вскрытие, которое ничего подобного не показало. А во–вторых, скорее наоборот, Надя смирилась бы с долей иметь ребенка от любимого человека. Зачем ей было уходить из жизни? Позора она не боялась, ибо открыто принимала Григория у себя, и ее за это никто не осуждал — слишком чистой и неподдельной была ее любовь к нему. Внебрачный ребенок тоже их с бабушкой Шурой не испугал бы, ведь один уже был в доме. Это не стало бы ни сенсацией, ни непосильным крестом для них. Материально тогда поднять ребенка тоже было просто — после войны по всей стране полным–полно оставалось вдов с тремя–четырьмя детьми, и все выжили. Тем более что труда тетя Надя не боялась.
Нет, ее погубило не это, она не вынесла предательства. Она не смогла смириться с тем, что ей предпочли другую, причем из меркантильных соображений. Ведь скоро после этого село поразил слух, что Григорий женился на подавальщице из горожанок, видимо, позарился на ее жилье. Брата своего Григорий тоже упустил и тот где–то пропал по тюрьмам. Бабушка его незаметно умерла в совершенной заброшенности. Больше об этом человеке в селе не слышали.
А Колю после этих событий забрала мать, тетя Галя. Мальчику не суждено было долго жить. Он оказался умственно отсталым, не понимал ни опасности, ни слов предостережения, и в семь лет попал под поезд.
Тетя Надя, конечно, хотела жить. Хотела! Но не так. Не без любимого. И не в рабстве у бездушной родни. Просто несчастий, навлеченных на нее другими, оказалось слишком много, а она была всеми покинутой и еще слишком юной и беспомощной перед ними. Нет, смерть не показалась ей милее жизни. У нее не было ни депрессии, ни других опасных симптомов, когда человек, взвесив все, находит смерть единственно приемлемым выходом. Ее смерть ничего не объясняла и никого не спасала, никому не была нужна. Я думаю другое: ей показалось, что это временная мера, что вот она уйдет от всего невыносимого, отдохнет от него где–то в небытие, за облаками и опять вернется, когда тут все переменится к лучшему.
И еще… Ее шаг к веревке был криком умирающей души, зовом о спасении, которого она так и не дождалась. И он стал укором живущим — за черствость и своекорыстие, за непонимание ее удивительно хрупкой юности.
Уход тети Нади из жизни не оброс среди знакомых ни разговорами, ни легендами, ни пересудами, ни домыслами. Неудачно рванувшуюся к свободе, ее быстро забыли, как и других девушек, расправлявшихся с собой в момент временных трудностей или за неудачи, казавшиеся им роковыми. Например, поводом к этому мог стать провал на вступительных экзаменах в вуз, что считалось тогда несмываемым позором. Это были странные годы… в которые вообще бытовало суицидное поветрие, и люди принимали на себя этот смертный грех по менее значительным поводам. Всех их не упомнишь.
Но для меня лично история тети Нади стала уроком о том, что любовная страсть — это пагуба. Я поняла, что это неопровержимое зло, которого надо избегать.
И еще один урок, возможно, многим кажущийся спорным. Тем не менее он стоит того, чтобы быть высказанным, даже если его поймет лишь малая часть читателей. С тех пор я перестала уважать матерей, передающих своих детей на руки родни, которая к этому не готовилась и об этом меньше всего мечтала. Такой побег от своей роли характеризует их не только как эгоистичных, даже вампиричных персон — он, во–первых, говорит об их неспособности ни к какой любви кроме грубой похоти и, во–вторых, свидетельствует об их физиологической дефективности по самой человеческой природе. Их потребительское отношение к родителям и младшим сестрам, их эксплуатация теплых чувств родственников — это еще полбеды. Главное, что они не жаждут единения с новорожденными младенцами, а это уже нарушение психики, ибо ничто живое и здоровое от своих детей не отрекается.
Подвиг материнства должен совершаться исключительно самими матерями, причем он по силам только нравственно зрелым и психически здоровым женщинам.
Роковая беспечность
«Господь, Бог наш, Господь един есть. И люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всеми силами твоими.»
Второзаконие, 6:4–5
«… люби ближнего твоего, как самого себя.»
Левит, 19:18
«И заповедал нам Господь исполнять все эти установления, чтобы мы боялись Господа, Бога нашего, чтобы хорошо было нам во все дни, как и теперь.»
Второзаконие, 6:20–25
Наши бабушки были мудрыми людьми. Хотя мудрость — понятие относительное, ее всегда не хватает, и кажется мне, в некоторых случаях они сожалели, что не получили настоящего образования, систематического и соответствующего времени — так судьба сложилась–распорядилась. Но выстраданный практический опыт был достаточно богат, осмыслен ими, и они делились им щедро для добра и процветания младших, как настоящие воспитатели.