Пресс-папье
Шрифт:
БРУКШОУ. Вы хорошо себя чувствуете, Доминик? Что с вами?
ДОМИНИК (спохватываясь). Что? Нет, ничего. Решительно ничего. Просто пытаюсь понять, как мне лучше поступить, вот и все.
БРУКШОУ. Хотите честно?
ДОМИНИК. Был бы вам очень признателен.
БРУКШОУ. В таком случае, боюсь, лучше всего будет – для всех, кого затрагивает эта история, – если вы немедленно покинете Чартэм.
ДОМИНИК. Да. Думаю, вы правы. Наверное, это и впрямь будет «лучше всего».
БРУКШОУ. Я могу договориться с Эмплфортом, если вы сами расскажете обо всем Джейн и Картрайту… Боюсь, нам придется подыскать для мальчика другую школу. Жаль, конечно, Эмплфорт пришелся бы ему в самую пору. Ладно, чем быстрее все это закончится, тем лучше, никому не нужно, чтобы новая эра Чартэма началась со скандала. А так мы сможем его избежать. Да и в конце-то концов, триместр все еще продолжается.
ДОМИНИК. Верно. Но, честно говоря, Брукшоу, я предпочел бы, чтобы Джейн вы занялись сами. Я не умею обращаться с женщинами. Стоит мне заговорить с ними, как они начинают либо плакать, либо раздеваться. Джейн проделывает и то и другое сразу, а мне сейчас вынести это будет трудно. Договорились?
БРУКШОУ. Ладно, как хотите. Должен сказать, Доминик, вы восприняли случившееся очень достойно…
ДОМИНИК. Не знаю, какой из вас получится директор. Думаю, слюнтяистый. Учеников вы держать в узде умеете, а вот учителей? Они же будут вертеть вами как хотят, нет?
БРУКШОУ. Ну не знаю. Конечно, мне не всегда удается точно выражать мои мысли, однако…
ДОМИНИК. Я был бы хорошим директором, Брукшоу, поверьте. Я не вульгарен, не так изуродован, как вы, мне просто… случается дурно вести себя, время от времени. Думаю, вам, Брукшоу,
БРУКШОУ. Но, послушайте, Кларк…
ДОМИНИК. Ой, заткнитесь. Как вы теперь жить-то будете – без моих побоев?
БРУКШОУ. Думаю, вам пора начать укладываться.
ДОМИНИК. Да. (Долгим взглядом окидывает зал.) Постарайтесь сделать так, чтобы эти парты оставались заполненными, Брукшоу. Как правило, сластей в них больше, чем учебников. (Начинает опустошать ящик собственного стола, выгребая из него конфискованные водяные пистолеты, пластмассовых зверушек, конфеты и т. д.) И подыщите для себя на вторники и четверги какое-нибудь полезное занятие. Да, кстати, ореховую пасту оставьте себе, не думаю, что она может мне на что-нибудь сгодиться. Вряд ли она все еще съедобна.
БРУКШОУ (чопорно). Спасибо. А вы можете оставить себе вилку для тостов. [240] (Пауза.) Ну что же, пойду звонить в Эмплфорт… э-э, всего вам доброго, и… я сочувствую вам, Доминик, но, боюсь…
ДОМИНИК. Да нет, Брукшоу, это я вам сочувствую. Ну бегите, бегите.
БРУКШОУ. Э-э… да.
БРУКШОУ выходит. Весь свет гаснет. Потом луч прожектора высвечивает сидящего за столом ДОМИНИКА. За спиной его стоит чемодан, на нем коробка конфет, украшенная инициалами «Р. К.».
240
Или велосипедный насос, или портрет королевы-матери, или что-то еще, столь же экстравагантное. (Примеч. авт.)
ДОМИНИК. Когда я был мальчиком, то и вел себя, как мальчик: думал, ел, спал и играл, как мальчик. Затем Природа принялась ронять намеки насчет изменения моего статуса: голос у меня начал ломаться, на заду выросли волосы, на лице прыщи. Но я продолжал думать, есть, спать и играть, как мальчик. Вот тогда-то за меня и взялась школа – и довольно быстро добилась того, что я стал думать, есть, спать и играть, как мужчина. Одним из мучительных шагов в сторону мужественности стала моя первая сигарета. Я и еще один мальчик, Престуик-Агаттер, укрылись за школьными кортами для игры в «файвз». Престуик-Агаттер вскрыл пачку «Карлтон премиум» и вытащил из нее короткую, тонкую, круглую сигаретку. Едва она оказалась в моих губах, как я запаниковал. Я словно слышал, как кто-то душит во мне мое детство, как в крови моей загорается новый огонь. Престуик-Агаттер подпалил кончик сигареты, я затянулся, вдохнул дым. В ушах у меня загудело, и где-то, далеко-далеко, жалобно застонало мое детство. Но я не обратил на это внимания и затянулся снова. Однако на сей раз тело мое дым отвергло. Мальчишеские легкие не смогли принять грязные клубы копоти, которыми я так торопился наполнить их. Я закашлялся и никак не мог остановиться. Но при всем моем внутреннем волнении я ухитрялся, даже заходясь в кашле, сохранять вид спокойный и невозмутимый, желая произвести впечатление на Престуик-Агаттера, которого мое спокойствие и присутствие духа и вправду приятно удивили. Потоки британской флегмы и британского мужества привольно текли по моим жилам, выплескиваясь и наружу, – во мне зарождался Дух Публичной Школы. Примерно через час пошел дождь, мы забежали в один из крытых кортов, постояли в нем, прислонясь к стене. То были на редкость мучительные часы. А позже, тем же вечером, когда орда хамоватых филистимлян, в которую входил и Престуик-Агаттер, совершила налет на мой «кабинет», у меня сломался голос. В общем-то, совершенно неожиданно. Мне уже было без малого семнадцать, а голос мой все еще оставался детским, – приятного мало. Ну вот, несколько следующих лет я вел себя, как мужчина, тело мое медленно, покряхтывая, обретало мужские формы, и наконец я действительно обратился в мужчину, коим остаюсь и поныне – к вящему удовлетворению мира, который меня окружает, и к тайному моему возмущению и досаде. Я же не просил, чтобы меня обратили в мужчину, я и быть-то им никогда не хотел. Не поймите меня неверно, быть женщиной я не хотел тоже, это состояние, насколько я понимаю, еще более противное, я и вообразить не могу, каково оно – быть женщиной. Нет, я, видите ли, представляю собой то самое, что доктора называют отвратительным извращенцем. Я хочу быть мальчиком.
И прежде всего, я никогда не хотел вырастать. Я хотел остаться мальчиком. Время от времени я примеряю мальчишеские одежды, маленькие, тесные, и это доставляет мне наслаждение. Как упоительно было бы стать мальчиком и снова филигранно уравновесить мягкую пассивность полным идиотизмом. (Приходя в волнение.) Если бы можно было помешать мальчику думать и вести себя по-мужски, если бы можно было, когда Природа начинает покрывать его кожу прыщами и волосками, оградить мальчика от школы и от мира мужчин, позволить ему и дальше вести себя по-мальчишески, – тогда Природа, может статься, отступилась бы, а прыщи с волосами пошли бы на убыль. И мы получили бы вечного мальчика. Стоит попробовать. Хм. (Пауза.) Когда я приехал сюда, цели у меня были простые. С одной стороны, меня вели устремления чисто педерастические, с другой – как я уже говорил Брукшоу, – мне хотелось удушить тлетворность варварства в самом ее источнике. Но также и уклониться от ответственности, с которой сопряжено пребывание в мужчинах. В конце концов, здесь я – всего лишь старший староста. Но я зашел слишком далеко, дважды. И теперь едва не погубил весьма почтенную школу, уничтожил шансы мальчика попасть в Эмплфорт и лишился возможности стать директором. И всего-навсего потому, что подделал мальчишеский почерк, – действие, которое, как это ни удивительно, наградило меня также и сексуальным возбуждением. Бог знает, что могло бы случиться, задержись я здесь. Или позволь я себе зайти еще дальше. (Пауза.) Впрочем, именно это я проделать и собираюсь. Я вижу только один путь, позволяющий выпутаться из моих прискорбных неприятностей, и я пойду этим путем. Помните старую поговорку: «У мальчика, что живет за рекой, попка, как персик, но я не умею плавать»? Ну так вот, он плавать умеет – и это еще одно из умений, присущих всем мальчикам. (Берет коробку с конфетами и чемодан.) «Вот он идет во всей красе, как день в лугах, как летний гимн, и свежесть сена по росе являет обликом своим».
ДОМИНИК выходит. Весь свет гаснет. Затем понемногу загорается – и в зале, и на сцене, на которой появляется, попыхивая трубкой, БРУКШОУ в учительской мантии и пасторском воротнике. В руке у него конверт авиапочты. Взмахом руки усаживает класс. Некоторое время прохаживается по сцене, откашливаясь. Затем начинает говорить.
БРУКШОУ. Садитесь, мальчики. Итак. Как вы знаете, в конце летнего триместра я обычно выступаю перед покидающими нас учениками, обсуждая с ними вопросы религии, секса и жизни в публичной школе. Этих тем я буду придерживаться и сегодня… (ПОТТЕР, чем бы оно ни было, ПРОГЛОТИТЕ это!)…И сегодня, однако освещая их через призму иного предмета. Последний триместр, как вам хорошо известно, был не совсем обычным. Две смерти – нашего директора и юного Хоскинса – со всей остротой напомнили нам о том, что Бог может прибрать любого из нас, юного или старого, и в любое время, для того чтобы мы присоединились к Нему и Его Небесному Воинству. В этом триместре я исполнял обязанности директора школы, и мисс Паттенхэм предложила мне и далее исправлять эту должность так долго, как я пожелаю. И я с готовностью и благодарностью принял ее предложение. На вас это никак не отразится, ибо уже скоро рассеетесь вы по новым пастбищам и девственным лесам, однако я считаю, что вы должны знать: до тех пор, пока я стою у кормила, а Бог и Воинство Херувимов и Серафимов Его пребывают на моей стороне (благодушно кивает кому-то, находящемуся слева от него), Чартэм останется в прежних руках. Еще одним неожиданным событием этого триместра стало испугавшее многих одновременное исчезновение мистера Кларка и вашего однокашника Руперта Картрайта. Полиции напасть на след кого-либо из них не удалось, и все мы терялись в догадках о том, где они могут находиться. (Драматическая пауза.) Во всяком случае, терялись до вчерашнего утра, в которое я получил от мистера Кларка письмо. Письмо это я собираюсь прочесть вам, джентльмены, несколько позже. В остальном же этот летний триместр, при прочих равных условиях, ничем не отличался от любого другого. Мы получили свою заслуженную долю разочарований на крикетной площадке, но также и долю побед. Здесь следует упомянуть как о забитых Поттером в матче со «Старыми Чартэмцами» трех мячах подряд, так и об усердии Киннока, принесшего нам пятьдесят очков в игре с командой школы «Гонстоун Мэнер». Крикет, мальчики, не является точным подобием Искусства и Вечности, однако многим из нас он представляется приближающимся к ним настолько, насколько оно вообще возможно, и потому я упоминаю о двух этих достижениях как о достойных подвигах, которыми Чартэм вправе гордиться. Вы все хорошо потрудились. Также и в том, что касается учебы, этот год отличился блестящими успехами. По последним полученным нами данным, ученики шестого «А» разделили между собой три государственные стипендии, две школьные и одну именную. Вознесем же хвалы наши шестому «А» и, разумеется, Ангельскому Воинству и Слугам Всевышнего, кои с таким великодушием направляли усилия его. Да и шестой «Б» Силы Небесные вниманием своим не обошли. Никто из вас провала не потерпел, и, стало быть, эта неделя – последняя из проведенных вами в Чартэме, а следующий сентябрь увидит вас уже разнесенными четырьмя ветрами по всему королевству: в Шерборн и Феттес, Кингз-Кэнтербери и Кинг-Уильямз, на остров Мэн. Вы выйдете из этих учебных центров мужчинами, причем такими… за вычетом Мэдисона!..мужчинами, которыми Чартэм сможет гордиться. Англия, в которую вам предстоит вступить, это страна, известная мне, и я признаю это открыто, не лучше, чем вам, однако вы, как и предшествовавшие вам поколения чартэмцев, обратитесь в неколебимых, надежных граждан ее и большей привилегии, чем эта, просить не станете. Помните о том, что, будучи англичанами, вы имеете полное право относиться к Богу, как к существу, равному вам по общественному положению, а к дьяволу как к существу низшему, ибо таков путь к Вечному Блаженству. А к этому я добавил бы советы, которые всегда даю покидающим нашу школу бывшим ее ученикам. Ни при каких обстоятельствах не бейте по лицу женщину в очках, не называйте писчую бумагу «бумагой для записей» и всегда держите носовой платок в рукаве, но ни в коем случае не в кармане. Не думаю, что могу предложить вам нечто большее, чем эти правила. Помните о них, следуйте им – и жизни ваши станут бесконечно более легкими. А теперь обратимся к письму, полученному мной от мистера Кларка. После долгого и беспристрастного изучения моих помыслов и побуждений я решил, что вы должны услышать его. Строго говоря, оно не из тех писем, какие следует предлагать вниманию мальчиков, думаю, однако, что вы достойны того, чтобы с вами обращались как с мужчинами, а не детьми. Я знаю, все вы любили и уважали мистера Кларка и восприняли постигшую его трагедию как серьезный нравственный урок. Письмо было отправлено полторы недели назад из Танжера. Это город, к сведению тех из вас, кто, несмотря на все мои усилия, ухитрился завалить общий вступительный по географии, находящийся в Марокко, а Марокко, к сведению Мэдисона, это страна, находящаяся в Северной Африке. Намного ниже Средиземноморья, Мэдисон! Итак, позвольте мне зачитать вам это письмо. «Танжер, 6 июля. Дорогой Герб… хм!.. Дорогой мистер Брукшоу! Я пишу это, глядя на касбу. Рядом со мной сидит, посасывая через соломинку довольно вкусный коктейль, Руперт. Да, мы наконец осели – здесь, в Марокко. Продуманная раздача бакшиша (по-английски это означает взятку, мальчики)… позволила нам быстренько получить марокканское подданство, что потребовало также перехода в мусульманскую веру – процедура довольно занятная. Теперь меня зовут Ганим ибн-Махмуд, а Руперта, которого я официально усыновил, – Абу-Гассан Басим. Лихо, а? Деньги его оказались здесь очень полезными, мы купили довольно приличную виллу у моря, на окраине Танжера, и проводим большую часть дня, занимаясь любов… (торопливо переворачивает страницу)…ным возведением замков из песка и купанием. Воздух здесь поразительный, мне почти не приходится бриться, а голос мой снова сломался, обратившись в дискант. Должно быть, все дело в мороженом, которое я уплетаю в огромных количествах. Мы приобрели у местных жителей немалую известность: Руперта они называют «Юный Гассан с Синими Глазами и Миллионом Золотых Монет», а меня – «Ганим, которого Аллах Благословил Сыном и Полным Отсутствием Жен». Ладно, мне пора. Большой удачи вам в вашем директорстве, излейте от моего имени ведра любви на Чартэм и приезжайте во время каникул в гости. Пока же хвала Аллаху, Господу Миров, Благому Царю, Творцу Вселенной, Повелителю Трех Миров, утвердившему Землю ровную, как Постель. Благословен будь Господин Магомет, Господин всех Людей, и благословенны будьте Все, Кто Прошел У Него Специальную Подготовку. Молитвы и Блаженство вечное и Благость, коя останется с нами до Судного дня, во имя Аллаха Сострадающего, Сострадательного, Аминь!» Письмо подписано: «Ганим ибн-Махмуд и Абу-Гассан Басим с любовью и поцелуями». (Складывает письмо.) Что же, мальчики, грустное письмо. Даже вы, вероятно, уловили сквозящие между его строк одиночество, отчаяние, мучительное страдание англичанина, утратившего свое гражданство и религию, – иными словами, свою истинную, духовную сущность. Сам тон этого письма не оставляет сомнений: эти двое потеряли то единственное, что отличало их от прочих людей, и все, что мы можем испытывать к ним, – это жалость. Спустя недолгое время я попрошу вас соединиться со мной в молитве к Богу и Его Мистическому Воинству Ангелов и Архангелов, Слуг и Служителей, Святых и Мучеников, и все мы вместе попросим Святое Сообщество вернуть наших друзей в истинную веру. Родиться британцем значит, как правильно было сказано, получить главный выигрыш в Лотерее Жизни. Быть крещеным христианином, могу добавить я, значит приобрести билет, который позволит получить главный выигрыш в Лотерее Жизни После Смерти, – замечательное вложение средств. А эти несчастные выбросили свои лотерейные билеты и обречены теперь на гибель. Они думают, мальчики, что обрели свободу и счастье, но, как знаем мы с вами и как знают в глубине сердец своих и они, все, что им удалось обрести, это распад и крушение. Деньги, солнце, чувственные наслаждения – вот и все, что у них есть, а это суть вещи пустые, да, мальчики, пустые. Картрайт, или Гассан, или как он теперь именуется, навеки лишился возможности получить лучшее образование, какое католику разрешают получать в нашей стране. И пусть пример этой многострадальной пары станет уроком для всех нас… да, Элвин-Джонс, в чем дело? Помилуйте, ну откуда же мне знать, сколько стоит детский авиабилет до Марокко? Картрайт, как вам известно, смог позволить себе таковой – на погибель его бессмертной души… перестаньте шептаться… итак, когда в следующем триместре вы приступите к учебе в новой школе, уделите… куда это вы направились, Поттер? Я еще не закончил. Фиггис? Элвин-Джонс? Что вы себе… Киннок? Уитвелл? Вы все! Куда вы? Вернитесь! Я же не закончил! Вер… вернитесь…
Свет в зале гаснет.
Я же хотел рассказать вам о Божьей…
Тишина. БРУКШОУ в отчаянии озирает то, что обратилось для него в пустой класс. Он берет со стола письмо КЛАРКА и, взглянув на него, возвращает обратно на стол. Затем садится и начинает писать собственное письмо, произнося то, что пишет, вслух. Теперь публика должна впервые увидеть, что вся классная доска исписана каракулями школьников: «Puer magistrum amat. Magister puerum amat. Мальчик любит учителя любит мальчика любит учителя. Dominus rupert amat. Rupert Dominum amat [241] . Брукшоу ебет козу. Матрона жрет смегму». И т. д. и т. п.
241
Бог любит руперта. Руперт любит Бога (лат.).
БРУКШОУ. Ганиму ибн-Махмуду и Абу-Гассану Басиму от Герберта Брукшоу, магистра искусств. Привет! Спасибо за ваше письмо. Надеюсь, у вас все хорошо. Вы упомянули о том, что вам удалось быстренько получить марокканское гражданство… (Пока он пишет, свет на сцене постепенно гаснет.) Был бы чрезвычайно благодарен вам, если бы вы смогли подробно рассказать мне о том, каким образом я смог бы проделать то же самое. У меня имеется довольно значительная сумма, скопленная…