Престолы, Господства
Шрифт:
— Это хуже всего, — согласился Харвелл. — Это означает плохой бизнес повсеместно. А как только люди забывают дорогу в театр, требуется много времени, чтобы заставить их пойти туда вновь. Готов держат пари, в этом году я не стану вкладывать деньги ни во что, если не буду абсолютно уверен, — а в таком случае поддержка обычно и не нужна.
Мистер Уоррен теперь сморкался.
— А есть ли какие-нибудь беспроигрышные варианты? — поинтересовался Шаппарель.
— Есть два или три писателя, — сказал Харвелл, — чьи пьесы завоёвывают поклонников более или менее автоматически.
— И два
Харвелл замолчал и задумался. Вновь прорезался голос мистера Уоррена:
— Я убеждаю себя, что не должен ожесточаться и обижаться. Не должен постоянно думать об этом и замыкаться в себе. Нужно открыть окна души и впустить свежий воздух, свежий воздух…
— Не так много, как было раньше. В настоящее время драматурги важнее. Строгая игра согласно линиям, начертанным драматургом, означает надёжный возврат вложенных денег. Хотя, конечно, всё это только рассуждения. Тем не менее…
— Я всегда считал — сказал мистер Уоррен, — что ошибочно притворяться, будто ничего не произошло. В настоящее время, когда я встречаю кого-либо…
— Но, Лоуренс, — возразила миссис Харвелл, — вложение в пьесы — это же не твой насущный хлеб. Это всего лишь хобби. Это новым писателям нужна поддержка. А иначе как обнаружить новый талант?
— Моя жена, — снисходительно заметил Харвелл, — всегда находит лебедей среди утят в Блумзбери. Бесполезно, дорогая, пытаться вынудить меня поставить эту вещицу молодого Эймери. У него ни единого чёртова шанса. Даже в обычный сезон, а теперь и того меньше.
— Эймери? — переспросил Питер. — Мне, кажется, знакомо это имя.
— Клод Эймери. Один из этих худющих патлатых парней.
— Он издал несколько стихотворений, — добавила Розамунда.
— Харриет может знать. — Питер вежливо отвлёк внимание Харриет от мистера Уоррена. — Харриет, — прошу простить меня, сэр, — ты когда-либо слышала о поэте из Блумзбери — невысокий, стройный, с распущенными волосами, по имени Клод Эймери?
— Да. Он написал вещицу под названием «Эта разветвлённая чума», всё довольно откровенно и полно разочарования, о толстых лысых мужчинах, предающихся любви в борделях. В очень сложном по форме стихе с внутренними рифмами и доминантными двустишиями. Мне пришлось писать рецензию. И он действительно худой, раз уж об этом заговорили. А что?
— Мне казалось, я слышал его имя. Я с ним встречался?
— Не думаю. Я столкнулась с ним однажды на вечеринке у издателя. Но ты, возможно, видел эту книгу у меня на столе на Мекленбург-сквер приблизительно три месяца назад, когда вернулся из Италии. Не знала, что ты обратил на неё внимание.
— А я и не обратил. У меня было кое-что получше, на что смотреть. Но, без сомнения, это отложилось в подсознании. Этот молодой человек написал пьесу.
— Да, я видела где-то упоминание об этом.
— Я считаю, она очень хороша, — упорствовала Розамунда. — Но Лоуренс не станет даже читать её.
— Я проглядел её, — сказал Харвелл. — Она, может, и не плоха. Но уж, конечно, не окупится.
— Думаю, вы правы, — согласилась Харриет. — Но всё равно, если следить за ним, это может окупиться. Не удивлюсь, если когда-нибудь он сможет написать что-то интересное.
— Думаете? — На лице Харвелла было написано сомнение. Уголком глаза Розамунда видела, что Питер увёл мистера Уоррена наверх, чтобы осмотреть ряд гобеленов на площадке. — Ну, может быть, вы и правы. Если я пошлю вам оригинал, не хотели бы вы дать своё заключение?
— Не думаю, что от моего мнения будет польза, — быстро сказала Харриет. — Я романистка. Я ничего не знаю о том, как нужно писать для сцены.
— A chacun son metier, [79] — одобрительно заметил Шаппарель. — Знать собственные границы — признак компетентности. — Он отодвинул свой пустой бокал и сделал движение, чтобы встать. — Ваш муж обещал показать мне Гейнсборо.
— Да, конечно. Он в библиотеке. Хотите подняться? — Харриет повернулась к Харвеллам. — Не знаю, интересно ли вам осмотреть дом. Он, конечно, стар, и Питер… там есть довольно красивые семейные вещицы.
79
У каждого своё дело — (фр.).
Движение состоялось. Харвелл — его внимание оказалось захвачено вопросом о пригодности гобеленов восемнадцатого века для декораций и реквизита — подключился к мужской части общества, а Харриет повела Розамунду на верхние этажи.
— Вы совсем одомашнились? — довольно резко спросила Розамунда.
— Нисколько, — ответила Харриет. Они стояли в её спальне, выходящей окнами в маленький садик с кирпичной дорожкой и небольшим засохшим фонтаном, в котором миниатюрный купидон боролся с очень большим дельфином. — Дом в самом деле кажется неестественно большим для двух человек, правда? Но Питер сказал, что устал от того, чтобы быть стиснутым в квартире. Он воспитывался на просторе, понимаете?
— Я тоже. Но я хотела порвать со всем этим. Слуги и прочие хлопоты.
— А я испугалась. Никогда не управляла штатом слуг или чем-то подобным. Но у нас есть домашний дракон, который всё это прекрасно делает. Её зовут миссис Трапп, и она была старой няней Питера. Двадцать три года тому назад она предупредила герцогиню об уходе, когда Питер связался… не со мной, конечно, а с кем-то ещё. Он не женился, поэтому она осталась в семье. А затем, когда он действительно женился, она ушла от Денверов. Хелен это не понравилось, но миссис Трапп сказала, что предупредила об уходе двадцать три года назад, и никто не может требовать от неё большего. Вот такая она!
— Я просто не знала бы, как с ними общаться. Разве эти старые слуги не слишком вмешиваются в ваши дела?
— Ну, — призналась Харриет, — она действительно может заявить Питеру, чтобы он спокойно ел хлеб с молоком и не суетился под ногами. Но она не встревает в мои дела: Питер подавил её, сказав, что я писательница и мне нельзя мешать. Мне кажется, она находит это очень странным, но видит изданные книги, а вы знаете, на людей это действует.
— О да. Но мне бы не понравилось, если бы между нами с Лоуренсом постоянно встревала старая нянька.