Преступление без наказания: Документальные повести
Шрифт:
«Кустование»— такое словечко придумал Артем Веселый для этого процесса собирания, сложения, слипания, срастания рыцарей пера в коллективы. Когда-то «кустование» шло по линиям естественных идеологических и творческих сближений, после же суть процесса — интуитивное сбивание в стаи, чтоб легче выжить.
Перечитывая это сюрреалистическое сочинение, впадаешь в сомнение: да Веселый ли, пламенный, острый художник, сочинил распадающийся на глазах текст? Вроде бы да — его рука, его почерк, его вычеркивания, его подпись. И в то же время он то и дело начинает говорить о себе в третьем лице, как бы отрекаясь от себя — это не я! А через несколько страниц снова появляется
Сидевший в одной камере с Веселым старый большевик Емельянов после реабилитации рассказал дочерям писателя, что с ночных допросов их отца приносили на носилках, он даже не мог есть сам. Но, один из немногих, ясно понимал, что происходит, и не питал никаких иллюзий: «Не для того нас посадили, чтобы выпустить». Его волновало больше всего, что будут знать и думать о нем его дети — а их у Артема Веселого было пятеро.
Как происходило это химерическое «кустование»? Вот, положим, «Перевал» — мало того, что «перевальцы» группировались вокруг идейного вождя — Воронского, возле каждого из них тоже, в свою очередь, клубилось свое окружение, создавалось некое человеческое уплотнение из родных, друзей и знакомых. Еще больший круг людей объединился вокруг попутчиков, и прежде всего вокруг Пильняка.
«Характерная особенность попутчиков, — пишет Веселый, — это работа на три этажа: первое — „для души“, то, чего никто не видит и не слышит; второе — „базарная работа“, то, что предназначается для широкого обнародования, и третье — откровенная и беспардонная халтура ради денег и дешевой славы».
От попутчиков он переходит к «Кузнице», от нее — к футуристам. И замечает, что в репрессиях они не пострадали, их ядро осталось неприкосновенным. Тут Веселый прав, если не считать уже расстрелянного 10 сентября 37-го как «японского шпиона» вождя Левого фронта искусств Сергея Третьякова, которого Бертольд Брехт называл своим учителем. Не распалась, говорит Веселый, и когорта конструктивистов. Зато вот кулацкие, крестьянские и крестьянствующие перебиты почти сплошь. Есть еще в литературе изгои и отшельники, есть сочувствующие и скептики, дирижеры и подпевалы, матерые волки и трухлявые богатыри, да и кого только нет! И все они, помимо прямых связей друг с другом, объединяются еще и при редакциях, издательствах, Литфонде…
Вот тебе и «кустование» — с одной стороны, бред, а с другой — нормальная человеческая жизнь!
И заключительная, многозначительная фраза Артема Веселого: «О причинах, порождающих в писательской среде нездоровые настроения, а равно и о деятельности ССП многое можно было бы сказать, но судить обо всем этом как арестант и враг народа я не могу».
Но в чем фокус — все эти группы и группочки потом, под уродливой лупой Лубянки, становились вражескими бандами, подлежащими уничтожению.
Из уродливых схем и рассуждений, нагроможденных в лубянских следственных досье, выходит, что вся, абсолютно вся советская литература только тем и занимается, что борется с партией, поскольку все писатели так или иначе связаны со всеми, и все они маскируются, двурушничают и клокочут ненавистью, и под видом творчества и приятельских встреч замышляют убить дорогого вождя, родного товарища Сталина. Больше того, не только писатели, но и все люди в СССР, да и все человечество — потенциальные враги, одержимые манией — добраться до усатого человека в Кремле и прикончить его. Параноидальное сознание усача, засевшего в Кремле, заразило страну
Произошла мутация сознания, навязывались новые понятия и представления о человеке и человечестве, выраженные особым, языкоборческим, извращенным жаргоном. На нем у людей — «каэрлица», они не просто встречаются друг с другом, а «устанавливают связь», и встреча превращается в «сборище», на котором укрепляется «каэрдружба» и, стало быть, может вспыхнуть и «каэрлюбовь», в результате которой возникают ЧСИРы — члены семей изменников родины, то бишь нормальным языком — жены и дети, родня…
Это и есть на практике большевистская мечта о «переделке человека».
Каждый из писателей дал в руки следователей свой список, перечень коллег, на Лубянке литературные имена без конца перетасовывались, пока, наконец, не застывали в окончательном виде — в сталинском расстрельном списке.
То же превращение имени в номер, те же штампы, тот же портрет преступника — по его же собственному описанию. И маниакальная идея у всех: средоточие зла — Сталин, и его надо убрать. Мысль, в общем-то, правильная, но дальше ее, мысли, дело и не идет.
Если раньше писатели жили под контролем, то теперь — под конвоем. И всех вели — под конвоем — к одному концу. Все так или иначе оказывались в длинной, нескончаемой очереди — к сталинскому расстрельному списку и расстрельному рву.
15 марта 38-го этот ров принял еще двух крестьянских поэтов, друзей Есенина — Петра Орешина и Василия Наседкина. Вместе с ними был казнен литератор Николай Федосеевич Рождественский, подробности жизни которого, к сожалению, узнать не удалось.
Но неужели все писатели — такие пропащие? Нет, есть и среди них светлые исключения, правда, и те с какими-то пятнышками, с червоточинкой. Загадкой предстал перед Наседкиным Андрей Платонов.
У Андрея Платонова я бывал тоже два-три раза. По-моему, он молчаливым был со всеми. Политических разговоров он никак не поддерживал, беседы проходили только в рамках литературных дел. А когда я жаловался на трудности жизни вообще, он отмалчивался. Во время одной беседы я как-то задал ему вопрос — откуда у него такой пессимизм и страдания, которые чувствуются почти в каждом его рассказе? Вместо ответа Андрей Платонов лишь улыбнулся. В общем, А. Платонов представляется мне и психологически, и политически человеком больным и ни во что не верующим.
Платонов лишь улыбнулся… Он уже давно написал свое «письмо Ежову», акт капитуляции, как бы пережив возможную казнь в будущем, письмо по стилю и смыслу — абсолютно такое же, как те, что напишут братья-писатели через несколько лет на Лубянке. А может быть, и кошмарнее — по тому чудовищному хаосу, какой внесло Советское государство в души своих подданных.
Письмо это, от 9 июня 1931-го, в официальные печатные органы, «Литературную газету» и «Правду» — открытое обращение к власти, вернее, к ее воплощению — Сталину. Дело было после разноса вождем, а вслед за ним и советской печатью повести Платонова «Впрок».
«Нижеподписавшийся отрекается от всей своей прошлой литературно-художественной деятельности, выраженной как в напечатанных произведениях, так и в ненапечатанных. Автор этих произведений в результате воздействия на него социалистической действительности, собственных усилий навстречу этой действительности и пролетарской критики пришел к убеждению, что его прозаическая работа, несмотря на положительные субъективные намерения, приносит сплошной контрреволюционный вред сознанию пролетарского общества…»