Преступление падре Амаро
Шрифт:
Тогда падре Амаро сказал, что дону Амелию может проводить домой Дионисия – она пришла вместе с ним и теперь ждет на кухне. Тут всего два шага, на улицах никого нет. Он сам доведет их до угла Базарной площади… Только надо поспешить, а то дождь все сильней!
Дона Жозефа пошла за зонтиком для Амелии. Потом велела подробно рассказать маменьке, что здесь случилось. Только пусть не убивается, братцу уже гораздо лучше…
– Слушай! – крикнула она с верха лестницы. – Ты ей объясни: я сделала все, что в человеческих силах, но боль наступила и прошла мгновенно, ничего нельзя было успеть!
– Хорошо, я скажу. Доброй ночи!
Когда они открыли дверь на улицу, шел сильный дождь. Амелия хотела остаться и переждать. Но священник, словно куда-то торопясь, тянул ее за руку.
– Это пустяки! Это пустяки!
Они пошли по пустынной улице под зонтом; молчаливая Дионисия шла рядом, накинув на голову шаль. Во всех окнах уже было темно; из водосточных труб с шумом лились потоки воды.
– Боже, какая ночь! – сказала Амелия. – Я испорчу платье.
Они уже были на улице Соузас.
– Да, льет как из ведра, – заметил Амаро. – Пожалуй, действительно лучше зайти ко мне и переждать в прихожей…
– Нет, нет! – испугалась Амелия.
– Вздор! – нетерпеливо воскликнул он. – Вы испортите платье… На минуту, пока ливень утихнет. Вот сюда, видите: дождь уже унимается. Сейчас пройдет… Это все вздор… Если маменька увидит, что вы прибежали домой в самую грозу, она рассердится и будет права.
– Нет, нет!
Но Амаро остановился, торопливо отпер дверь и слегка подтолкнул Амелию.
– На минуту, пока ливень пройдет… Входите же…
Они оказались в темной прихожей и молча глядели на полосы дождя, сверкавшие в свете фонаря. Амелия была ошеломлена. Полный мрак и безмолвие прихожей пугали ее; и в то же время так сладко было стоять тут в темноте, неведомо для всех… Не отдавая себе в том отчета, она качнулась к Амаро, почувствовала рядом его плечо и сразу отпрянула, испугавшись его тяжелого дыхания, близости его колен… В темноте, позади себя, она угадывала лестницу наверх; и Амелию неудержимо тянуло взойти по этой лестнице, взглянуть на его комнату, узнать, как он тут устроился. Дионисия безмолвно стояла у двери; присутствие этой женщины стесняло Амелию, и вместе с тем она боялась, что та исчезнет, растворится во мраке…
Амаро начал топать ногами по полу и тереть озябшие руки.
– Мы тут непременно схватим простуду, – сказал он наконец. Плиты ледяные… Право же, лучше подождать наверху, в столовой…
– Нет, нет! – прошептала она.
– Пустое! Маменька рассердится… Ступайте, Дионисия, зажгите наверху свет.
Почтенная матрона вспорхнула по лестнице, как ветерок.
Падре Амаро взял Амелию за руку и сказал совсем тихо:
– Почему нет? Чего ты боишься? Пустяки, право. Вот только переждем дождь. Скажи…
Она молчала, тяжело дыша. Амаро положил руку ей на плечо, на грудь, сжал ее сквозь шелк. Амелия вся затрепетала – и словно в беспамятстве пошла вслед за ним по лестнице; уши ее горели, она спотыкалась на каждой ступеньке о подол платья.
– Сюда, тут моя комната, – шепнул он, а сам побежал на кухню. Дионисия зажигала свечу.
– Милая Дионисия, видите ли… Я решил исповедать менину Амелию. Серьезный вопрос совести… Вернитесь через полчаса. Нате, возьмите. – И он сунул ей в руку три серебряных монеты.
Дионисия сбросила башмаки, на цыпочках сбежала вниз по лестнице и заперлась в кладовке с углем.
Он вернулся к себе со свечой. Амелия, белая как полотно, неподвижно стояла посреди комнаты. Священник запер дверь и молча двинулся к ней, стиснув зубы и сопя, как бык.
Полчаса спустя Дионисия кашлянула на лестнице. Амелия сразу же вышла, закутанная почти с головой в свою шаль; когда она отворила дверь на улицу, мимо проходили двое пьяных. Амелия быстро отступила в темную прихожую. Через минуту Дионисия опять высунулась на улицу; там никого не было.
– Можно идти, менина…
Амелия надвинула край шали на глаза, и обе женщины торопливо зашагали к улице Милосердия. Дождь перестал; на небе высыпали звезды; холодный сухой воздух предвещал ясную погоду.
XVI
Утром, взглянув на лежавшие у изголовья часы и увидя, что пора идти в собор, Амаро весело вскочил с кровати. Он натягивал старое пальто, служившее ему халатом, и вспоминал такое же утро в Фейране, когда он проснулся с чувством жесточайшего раскаяния: накануне он бесстыдно согрешил с коровницей Жоаной на куче соломы в хлеву. С таким пятном на совести он не посмел служить мессу. Грех давил его душу. Он считал себя грязным, оскверненным, готовым для ада – как учили отцы церкви и святейший Тридентский собор. [122] Трижды приближался он к порогу часовни и трижды отступал в страхе. Он был уверен, что стоит ему прикоснуться к святым дарам вот этими руками, которые еще вчера задирали юбки коровницы, – и церковь немедленно рухнет или же перед ним возникнет, блистая доспехами, святой Михаил-архистратиг с занесенным над головой мечом и загородит от него алтарь! Амаро оседлал лошадь и два часа трусил среди глиняных карьеров, чтобы исповедаться в Гралейре у доброго аббата Секейры… То было время невинности, преувеличенного благочестия и страхов, какие терзают лишь новичка! Теперь он трезво смотрит на реальный мир и реальных людей. Все эти аббаты, каноники, кардиналы и монсеньоры никогда не грешат в хлеву на соломе. Нет! Они делают это со всеми удобствами, в уютных альковах, а на столике рядом с постелью им сервируют ужин. И церкви не рушатся, и Михаил-архангел не беспокоит себя ради такой малости. Нет, не это страшно – страшна Дионисия. Он слышал ее возню и покашливание на кухне и не решался крикнуть, чтобы она принесла воды для бритья. Ему было неприятно, что эта многоопытная особа знает его тайну и может чувствовать себя хозяйкой положения. Конечно, болтать она не станет: скромность – ее профессия; за несколько фунтов [123] можно купить ее молчание. Но щепетильность служителя Божия страдала от мысли, что бывшая содержанка стольких гражданских и военных начальников, успевшая за полстолетия замарать свое жирное тело во всех городских нечистотах, ныне посвящена в его слабости, в низменные вожделения, снедавшие его под покровом иерейских риз. Лучше бы свидетелями вчерашней вспышки были Силверио или Натарио: они, по крайней мере, свои люди!.. Ему было противно терпеть взгляд этих циничных глаз, которые не опустятся ни перед суровостью сутаны, ни перед блеском мундира, ибо твердо знают, что под ними томится желаниями все та же презренная животная плоть…
122
Тридентский собор – съезд католических прелатов, проходивший с перерывами в 1545–1563 гг. и принявший ряд установлений, направленных на борьбу с Контрреформацией, в том числе подтвердивший целибат духовенства, практически утвердившийся в XII в.
123
Фунт – английская золотая монета, имевшая хождение в Португалии по декрету 1846 г.
«Надо с этим кончать, – подумал он, – дам ей фунт – и пусть убирается на все четыре стороны».
Деликатный стук в дверь прервал его размышления.
– Войдите! – сказал Амаро, поспешно садясь за стол и склоняясь над бумагами, словно был поглощен работой.
Дионисия вошла, поставила кувшинчик с горячей водой на умывальник, кашлянула и сказала Амаро, сидевшему к ней спиной:
– Сеньор настоятель, этак не делают. Вчера посторонние люди видели, как барышня выходила из вашего дома… Этим не шутят, менино… Для вашего же блага советую быть поосторожней!
Нет, невозможно прогнать ее! Эта женщина, хочешь не хочешь, ему необходима. Слова ее, произнесенные шелестящим шепотом, чтобы и стены их не услышали, свидетельствовали о профессиональной осторожности и доказывали, как удобна для него столь опытная соучастница.
Сильно покраснев, он повернулся к ней.
– Ее видели?
– Видели. Это были двое пьяных… Но на их месте могли оказаться господа, знакомые…
– Это верно.
– Вы должны помнить о своем положении, сеньор настоятель, и о репутации барышни!.. Такие дела делают молчком… Даже мебель в этой комнате и та ничего не должна знать! Когда ко мне обращаются за протекцией, я требую соблюдения полнейшей тайны, как если бы дело шло о жизни и смерти!