Преступления страсти. Коварство (новеллы)
Шрифт:
Строго говоря, то была не столько борьба Ивана Васильевича с самим собой, сколько скрытная, темная, ожесточенная борьба царицы и «избранных» за душу государя.
И в это время юродивый Василий Блаженный возле недостроенного собора на Рву возле Кремля начал выкликать о русской крови, которая смешается с молоком тучных ливонских коров и напитает землю от Балтийского моря до самой до Москвы. Царь еще пуще заколебался.
Может быть, и правы его советники? Может быть, и впрямь не ходить в Ливонию? Обратить свои взоры на Крым?
Анастасия пала духом.
Однако тут обстоятельства переменились. Кто-то увидал неподалеку от собора на Рву попа Сильвестра; кто-то разглядел ганзейских купцов, которые как раз посетили Москву и за каким-то чертом потащились поглазеть на иссохшего старикашку-юродивого, который – надо же, а? – кричал именно то, что купцам было живота дороже: никак-де нельзя трогать ливонские земли, надобно тащиться в Дикую степь, ее поливать русской кровью. Ну а когда стало известно, что с теми же ганзейцами виделся князь Курбский, любитель всяческой иноземщины и частый гость Болвановки (Немецкой слободы в Москве), Иван Васильевич взорвался, как тот пороховой заряд, коим некогда была подорвана Казань.
Что же такое творится, а? Значит, и вещий юродивый служит Малой избе? Опять норовят советнички прибрать царя к рукам, будто несмышленого ребенка!
Ну, так не будет по их воле! Курбский – воевода лучший из лучших, от него польза в войске немалая. А Сильвестр… Ну что же, время его проходит. У Алексея же Адашева мыслей глубоких нет, у жизни на скаку обучается. Пусть пока трудится в Малой избе, от него там есть польза, ну а начнет заноситься чрезмерно – его всегда можно отправить в Ливонию, на подмогу к брату его, Даниле. Пускай-ка покажет свою ратную доблесть, а то застоялся, аки конь в стойле!
Итак, воевать с Ливонией было решено окончательно.
В конце зимы 1558 года огромное войско под началом замиренного казанца, преданного московскому царю хана Шиг-Алея, вторглось в Ливонию и страшно опустошило страну: в четырнадцать дней сожгло четыре тысячи дворов. Казанцы, черемисы и другие инородцы, бывшие теперь в русских полках, да и сам татарин Шиг-Алей, по всему видно, притомились в мирной жизни и немало-таки отводили душеньку!
После этого ливонцы решили купить мир и отправили в Москву послов с 30 тысячью марок. Полная была победа! Одно омрачало государево торжество – заболела Анастасия.
Лекарь Линзей сообщил, что Анастасия Романовна после родин тяжко хворает по женскому своему естеству. Наросла-де в царицыном теле некая зловредная опухоль, коя и понужает крови отходить постоянно. Для облегчения состояния государыни потребно… вернее, не потребно… то есть крайне нежелательно посещение ее ложа супругом.
– Что-о? – прошипел Иван. – И ты мне еще будешь указывать, когда с женкой, ребром моим, еться можно, а когда нельзя? Сначала Сильвеструшка со своими правилами и Божьими неугодствиями, а теперь еще и ты?! А почем тебе, курья душонка, погань иноземская, знать, что наросло у царицы внутри? Ты это самое нутро у нее шупал?
Линзей вконец перепугался и завопил заячьим голосом, что пределов скромности ни разу не преступил, а пользовался лишь опросами царицы и осмотрами, кои проводили ближние боярыни, в числе их – государева невестка.
– Что-о?! – опять выкрикнул царь. – Бабьи сплетни собирал, значит? А может, не токмо бабы перед тобой языками мели, но и ты перед ними? Сказывай, кому тайны царевых хворей доверял! Не ты ли Курбскому с Адашевым да Сильвестром про антонов огонь, что у меня от раны на ноге произошел, сказывал? А? Помнишь про антонов огонь, сучье вымя?!
Это было последней каплей в чаше выдержки Линзея. Несчастный немец простерся ниц и принялся биться головой об пол, выкрикивая, что тогда доверительную беседу царя с царицею подслушала нянька покойного царевича, Фатима, нареченная в святом крещении Настей. А поскольку татарка сия была предана князю Курбскому от кончиков ногтей до кончиков волос, то и не замедлила поведать ему судьбоносный секрет. Линзей сам видел, как Фатима шептала что-то князю на ухо в укромном дворцовом закоулке, а Андрей Михайлович дерзкою рукой щупал ее молодые прелести, причем она выглядела чрезвычайно довольной. Оставив Фатиму, Курбский направился прямиком в Малую избу, откуда все трое, он, Адашев и Сильвестр, явились в опочивальню цареву – крест целовать и клясться в верности…
Выкрикнув это, Линзей обессиленно умолк. Он был уверен, будто сделал все, что мог, для продления собственной жизни. На самом же деле он сделал все, что мог, для ее прекращения.
– Чего ж ты об сем раньше-то молчал? – яростно выкрикнул Иван Васильевич.
Потом, бросив взгляд на полуживую от страха и всех этих ужасных признаний Анастасию, сгреб злополучного лекаря за шкирку и без всяких усилий оторвал от земли его тщедушное тело. В три шага пересек просторный покой, выскочил в сени – и тут, на глазах у стражника, который уже давно и с величайшим недоумением вслушивался в шум, поднятый в царицыной опочивальне, держа Линзея левой рукой, а правой сжимая свой остроконечный посох, с силой приколол своего архиятера к стене, аккуратно затянутой зеленым свейским сукном.
Исполнено сие было по всем правилам лекарского искусства: посох угодил бедолаге прямо в сердце.
* * *
Надо полагать, окажись в это время князь Андрей Михайлович в Москве, сыскалось бы и ему местечко на колу. Однако он славно сражался в Ливонии, а царь не настолько обезумел от обиды, чтобы лишить свои полки чуть ли не наихрабрейшего воеводы. Притянул к допросу Адашева с Сильвестром – те высокомерно и уверенно отперлись от всех возводимых на них вин. Кончилось тем, что они же и поперли на царя: клятву-де они давали от всего сердца, только сейчас впервые услышали, что история с антоновым огнем была не более чем представлением, скоморошиной. И как же смел государь этак непотребно поступить со своими наипервейшими и наипреданнейшими советниками?!
Царь почувствовал себя виноватым и опять примирился с ними. Впрочем, он не имел много времени разбираться с чьим-то мнимым или действительным предательством. Анастасии на глазах становилось все хуже да хуже, и только тут Иван Васильевич понял, какого свалял дурака, не совладав с горячностью и нетерпеливым своим сердцем.
Каков бы подлец ни был архиятер Линзей, ему кое-как удавалось держать в узде царицыну хворь. А теперь как быть? Слух о том, что царь собственного лекаря нанизал на посох, быстро прошел по Москве. Русские люди, с их глубокой, исконной ненавистью к иноземцам, не могли нахвалиться царем. А Болвановка, немецкая слобода, замерла, затаилась. Царь не сомневался, что хоть один-то лекарь там был, но поди сыщи его, когда все обитатели Болвановки делают круглые и честные глаза и клянутся своим лютеранским богом, что слышать ни о каких лекарях ничего не слышали, видеть их в глаза не видели! Может быть, попроси их о помощи Курбский… Но князь был в Ливонии.