Преступления страсти. Коварство (новеллы)
Шрифт:
Сендомирский воевода и тысяцкий (им был тот же князь Шуйский) проводили их до последней комнаты. И там у царя из перстня выпал драгоценный алмаз, который никак не могли отыскать.
Еще одна дурная примета, подумал князь Михайла и смиренно опустил глаза, наступив на камушек и удерживая его подошвою. Это судьба, что алмаз закатился к нему под сапог! Это судьба!
Ну, русские вообще склонны во всем видеть веление судьбы. Даже если произошла самая обыкновенная случайность. А впрочем, говорят, что случайностей не бывает…
В то время, как в кремлевских палатах пировали, на улицах Москвы горланили и скоморошничали – тоже о царской свадьбе:
Произволил вор-собака женитися; Не у князя он берет, не у боярина, Не у нас он берет в каменной Москве, Берет вор-собака в проклятой Литве, В проклятой Литве у Юрья, пана сендомирского, Берет он Маринку, дочь Юрьеву. А свадьба была на вешний праздник, А вешний праздник, Миколин день, Он Миколин день был в пятницу…Ну и дальше в том же духе. Мол, Миколин день, когда нельзя венчаться… Телятина, которую ест царь Димитрий, поганое, поганое мясо, тьфу! Маринка – великая мастерица пляски плясать, для нее нарочно музыканты и в покоях, и в тронных залах играют, только пляшут не скоморохи, а сама невеста государева, да и царь от нее не отстает. Плясавица Маринка! Дочерь проклятая Иродова!
Позднее князь Михайла сам видел не единожды, как это было. Димитрий зазвал к себе в Москву иноземных музыкантов, и те каждый день играли для него. Он с удовольствием танцевал польские танцы, которые были живее, подвижнее неповоротливых, важных русских плясок. Марина порхала, как райская пташка. И добро бы танцевала только с мужем! Великий мечник едва сдерживал скрежет зубовный, когда ее приобнимал за тонюсенькую талию какой-нибудь шляхтич – кружил вокруг себя так, что юбки взвивались, обнажая ножки в шелковых чулочках и красных башмачках. Да разве можно видеть ноги царицы?! А Димитрию – хоть трава не расти. Он гордо улыбался, когда жену его называли польской нимфой, и не имел ни малейшего намерения прятать ее от чужих взоров, держать в терему.
За пляски, за музыку, за воинские потехи, за то, что Димитрий не таков, как благостные прежние цари, жиревшие на троне и больше всего охранявшие свое неподвижное благолепие, его готовы были предать анафеме в каждой церкви.
А в доме у князя Василия Шуйского начали собираться бояре, которые решили наконец дать выход своему недовольству и своей ненависти. Среди них был и великий мечник – князь Скопин-Шуйский, примкнувший к заговору немедленно, как только узнал о нем.
Больше он не задумывался о том, воистину ли Димитрий сын царя Ивана Васильевича. Его происхождение не имело никакого значения. Пусть даже на Димитрии отыщется личное клеймо Грозного, это не поможет ему, не сыщет преданности ни среди народа (да кому она нужна, народная преданность, что с нее проку!), ни поддержки среди бояр (а вот она важна, по-настоящему важна!). Он – другой. Он – не тот, кто нужен русским боярам, чтобы продолжать жить по дедню обычаю и отчему. От него можно ждать всяких каверз. Он сам беспокоен нравом и никому другому покою не даст. Димитрий сделал свое дело – сковырнул с трона выскочку Годунова, ну а теперь Угличскому царевичу пора убраться туда же, откуда он так необдуманно высунулся: в небытие.
Димитрий обречен, и обречены все, кто станет его поддерживать. Человеку разумному (а князь Михайла всегда славился разумностью) следует вовремя отдернуть от него руки, чтобы не кануть в бездну небытия вместе с ним.
А царица Марина?
Чтобы понять, что будет с царицей, князю Скопину-Шуйскому нужно было встретиться с заговорщиками.
Когда племянник появился на собрании, Шуйский не поверил глазам своим. Только вчера стало известно, что Димитрий предложил великому мечнику войти в состав будущей Боярской думы после того, как она будет преобразована по образцу польского Сената. Если бы Шуйскому предложили что-нибудь этакое, он бы, наверное, поостерегся рисковать, вступая в заговоры. А впрочем, тут же смекнул князь Василий Иванович, племянничек небось решил еще бо amp;#769;льших выгод сыскать при перемене власти.
Среди собравшихся в тот день в доме Шуйского были бояре и думные люди, а кроме них – несколько сотников и пятидесятников из войска, которое стянули к Москве, якобы собираясь идти воевать крымчаков (на самом деле Шуйский намеревался задержать его для взятия столицы). Тут еще были кое-кто из гостей и торговых людей, которые первый раз слышали речи Шуйского вроде такой:
– Если мы теперь же не срубим дурного дерева, то оно вырастет под небеса, и Московское государство вовсе пропадет. И тогда наши малые детки в колыбели станут вопить и плакать и жаловаться к Богу небесному на отцов своих, что они вовремя не отвратили неминуемой беды. Либо нам погубить злодея с польскими людьми, либо самим пропадать. Теперь, пока их еще немного, а нас много, и они помещены одни от других далеко, пьянствуют и бесчинствуют беспечно, теперь можно собраться в одну ночь и порешить их, так что они не спохватятся на свою защиту.
Вот и прозвучал призыв к убиению государя…
Князь Михайла кивнул и ждал, что будет дальше.
Шуйские, Василий и брат его Димитрий, рассказывали, что они пустили в ход давние связи с торговыми людьми Москвы, вызвали в столицу массу своей челяди из всех имений. На сторону заговорщиков привлечены также служилые люди, а в решительный момент из узилищ выпустят заключенников, которые станут бить поляков.
– Надо поспешить, чтобы дерево еще не выросло до такой степени, что его нельзя ни достать, ни срубить будет, – вещал князь Василий.
– А ну как провалимся? Ну как что-то не так пойдет? – заикнулся князь Татищев.
– А собственно, почему бы? – высокомерно глянул на него Шуйский.
– Дойдут до него слухи… упредит кто…
– Средь нас предателей нет, – почти ласково сказал Скопин-Шуйский. И ухмыльнулся про себя: все они были, по сути, предатели, ибо присягнули Димитрию, а теперь злоумышляли против него.
Ну да. А до того присягали Годунову, а потом злоумышляли против него, перейдя к Димитрию… Так на так – будет этак!
– Мы на все согласны! – с воодушевлением продолжал Скопин-Шуйский. – Мы присягаем вместе жить и умирать. Будем тебе, князь Василий Иванович, послушны: одномышленно спасем Москву от еретиков безбожных. Назначь нам день, скажи, что делать!
Василий Иванович словно бы воспарил над креслом своим.
– Поляков убивать всех. Расстригу – убить.
«А царицу?!» – мелькнуло у князя Михайлы.
– А царицу?
Вопрос был задан. Но спросил не князь Михайла. Татищев, или Федор Романов, или кто-то другой. Скопин-Шуйский не осмелился…
– Полячку в ссылку со всеми, кто жив останется, – проронил Шуйский, и князь Михайла медленно кивнул.
Значит, не сбудется ничего. Значит, придет смириться. Или… а вдруг? Нужно надеяться? Или забыть?
Ладно, он решит потом. Главное – пережить день, на который назначен был бунт.
И вот этот день настал – 17 мая 1606 года.
Толпа врывалась во все дома, где жили поляки, не боясь ошибиться. Ведь жилища их были заранее помечены по приказу Шуйского. Да и вообще, лес рубят – щепки летят. Тех, что пытались защититься, убивали на месте, а те, кто позволял ограбить себя донага, имели надежду остаться в живых, но лишились и вправду всего, даже чем грех прикрыть.