Преступники и преступления с древности до наших дней. Маньяки, убийцы

Мамичев Дмитрий Анатольевич

Когда Оберемок был приведен ко мне, я задал ему вопрос о виновности, но он ответил, что невиновен и арестован «фараонами» (так назвал он полицию) «безвинно», причем он выразил уверенность, что я, как «гуманная судейская власть», разберу его дело и немедленно освобожу его из-под стражи, так как для него, как для человека, собирающегося вступить добровольцем в ряды войск, «борющихся за мир всего мира», самая мысль о том, что он может обвиняться в убийстве беззащитных женщин и притом с целью грабежа, прямо таки оскорбительна. Оберемок говорил таким убедительным, искренним, спокойным тоном, так ясно и открыто смотрел мне в глаза, что если бы я не знал обстоятельств дела, то, пожалуй, поверил бы в его невинность.

Видя, что его красноречие на меня не действует, он вдруг замолчал и опустил голову, затем быстро ее поднял, и, видимо, решившись, произнес со злобой: «А, вот как, крови моей захотели, нате, пейте ее. Развяжите мне руки. Я буду говорить». Когда по моему приказанию ему развязали руки, он быстро направился к столу, за которым сидел я с приставом, и подойдя к последнему, произнес: «Рубите мне голову, я убил ее». Затем Оберемок сознался во всем, подробно нарисовал мне картину убийства, сказал, что убийство он совершил вместе с Иваном Пьяных и Николаем Гулей, жителями

соседнего села Б… Говоря, Оберемок все время посмеивался и с таким цинизмом расписывал мучения, которым он подвергал своих жертв, что мне просто стало противно, и к концу допроса я его возненавидел. Вспоминая теперь иногда громадную фигуру Оберемка, его медвежьи лапы, его цинизм и смех, я начинаю понимать, откуда берутся у Дзержинского кадры его палачей. Очевидно, убийство — это их потребность.

По его словам, дело было так. Сговорившись на преступление, он вместе с Иваном Пьяных и Николаем Гулей отправился ночью в указанное время к дому покойной. Ночь была ветреная, темная, глухая. Дишь жалобно скрипели деревья в саду от ветра. Подойдя к хате, соучастники заколебались. Кто первый войдет в хату? Тогда Оберемок, чтобы пресечь нерешительность своих товарищей, ударил находившейся у него в руках железной палкой в стекла окна, разбил его и, быстро захватив рукояткой этой палки перекладину рамы, вырвал с места, а затем так же быстро вскочил в хату. За ним последовали его соучастники. Несмотря на поднятый ими шум, звон разбитого стекла и треск попавших под ноги молочных кувшинов, стоявших у окна, в хате оставалось все спокойно. Очевидно, люди, находившиеся в хате, потеряли от страха способность кричать и даже встать со своего места. Женщина спала на печке, а девочка на полатях. Подойдя к первой и заставя ее встать, преступники, обвязав ей шею ее же красным поясом, стали водить свою жертву по хате, состоявшей из двух комнат, требуя, чтобы она показала спрятанные ею ценности и деньги. Женщина повиновалась, но, славно окаменев, молчала, тупо наблюдала за происшедшим. Не добившись от нее ничего, несмотря на причиняемые побои, преступники, озлобленные «ее упрямством», повалили ее на пол, и Оберемок стал топтать ее пальцы своими ногами, обутыми в подкованные железом сапоги. Не выдержав этой картины, Гуля вылез из хаты, сказав товарищам, что он будет стеречь у окна. В то время, когда Оберемок мучил женщину, она тихо сказала: «Коля, тебе не стыдно?». Эти слова решили ее участь. Преступники поняли, что женщина знает их, а потому тут же решили «покончить с ней». Пьяных взял один конец пояса, завязанного на шее их жертвы, а Оберемок другой, и, потянув их, они без труда задушили ее. Все это происходило при свете, так как преступники, разыскивая деньги, зажгли лампу, на глазах 11-летней девочки, которая, взяв на руки грудного ребенка и закутав его, смотрела на все происходящее широкими, полными ужаса глазами. «Любопытно было видеть, как эта девчонка смотрела на нас, глаза у ней стали, как у совы, круглые, прямо смех», — говорил Оберемок. Когда была убита женщина, Оберемок подошел к девочке. Он приказал ей положить ребенка и снять платок, и когда она все это покорно исполнила, Оберемок схватил ее руками за шею и стал душить. «Да разве ее задушишь», — говорил Оберемок, смеясь, — «шея у нее тоненькая, как у цыпленка. Тогда я взял ее за ноги и ударил о пол головой. Я думал, ну, теперь конец. Однако, между прочим, можете себе представить, Ваше Благородие, девчонка-то не сдохла — она шевелилась. И померла лишь только тогда, когда я стал топтать ее голову ногами…»

Все было кончено. Оставаться в хате не было нужды. Нужно было уходить. И вот, когда убийцы собрались вылезти в окно, они заметили, что на печке, где спала покойная, что-то шевелится. Оказалось, что это 3-летний сын покойной поднял голову и смотрит. Очевидно, несчастный мальчик видел все. Оберемок предложил убить и ребенка, но Пьяных, проявляя почему-то великодушие, сказал: «Черт с ним». После этого убийцы, выйдя через окно, скрылись в ночной темноте. Когда они подходили к своей деревне, Пьяных заметил, что Оберемок несет взятые в хате убитых ножницы и топорик. Он велел ему бросить эти вещи, а также и железную его палку в озеро. Впоследствии, при дальнейшем ведении предварительного следствия, вода из озера была выпущена, и вещи эти были оттуда извлечены и приобщены к делу в качестве вещественных доказательств.

При судебно-медицинском вскрытии трупов оказалось, что все лицо убитой девочки изрешетено каким-то острым орудием — были пробиты хряши носа, выколоты глаза и т. д.

Допрошенный по этому поводу Оберемок объяснил, что он «для смеха» после смерти девочки «долбил» ее лицо своей железной палкой.

Допросив Оберемка и препроводив его в тюрьму, я отправился в деревню Б… с целью ареста Пьяных и Гули и для производства в их домах обысков. Пьяных дома не оказалось, он отправился вместе со своей сожительницей в церковь. Произведенный в его доме обыск не дал никакого результата. В то время, когда я производил в доме Пьяных обыск, туда привели задержанного Гулю.

Сначала Гуля отрицал свое участие в убийстве и утверждал, что в ночь убийства он был у своей знакомой «девки». Когда же я приказал пригласить эту «девку», Гуля страшно заволновался, стал просить не беспокоить ее и все обешал рассказать. Очевидно, ему было стыдно смотреть в глаза своей невесте. После этого Гуля не стал больше запираться и чистосердечно рассказал все о своем участии в убийстве, причем, рассказ его вполне совпадал с рассказом Оберемка. Гуля держался скромно и спокойно. Окончив свое показание, которое, по-видимому, самого его очень волновало, Гуля, как бы в изнеможении, опустился на землю и поник головой в тяжелом раздумьи, с полной покорностью своей судьбе. После допроса Гули все случайные слушатели его рассказа разошлись, и возле хаты Пьяных остался я, полицейский пристав, переодетый стражник Шумило и почтенный старик с лицом святого — местный староста. Я сидел за столом возле хаты и записывал показание Гули. Вдруг у меня явился вопрос, который я выпустил из виду при допросе, вопрос о деньгах, взятых у убитой. Я задал этот вопрос Гуле. Он ответил, что денег они не нашли. И когда я высказал предположение, что деньги, может быть, спрятаны у «девки» и выразил намерение пригласить ее для допроса, Гуля снова заволновался и, вскочив на ноги, бросился бежать по свежевспаханному огороду к улице с очевидным намерением скрыться. В этот момент что-то словно застлало мое сознание, я забыл, что я следователь, что не моя обязанность ловить преступников. Единственное чувство, владевшее мною в тот миг, это упорное

желание не упустить преступника. Мало отдавая себе отчет в том, что я делаю, я бросился вместе с приставом и стражником Шумило в погоню за убегавшим. Я бежал в середине и видел, что пристав, с бледным лицом, на ходу сбрасывает свое пальто, мешавшее его бегу, в то время как Шумило тшетно старается выташить из кармана своих брюк запутавшийся в шнуре «наган». Почти не сознавая, что я делаю, я выхватил находившийся у меня в кармане «браунинг» и произвел в убегавшего выстрел. Судя по поднявшейся пыли, пуля ударила в землю впереди бегущего. Я выстрелил снова и промахнулся вторично. После второго выстрела Гуля вдруг остановился, повернулся и бегом направился нам навстречу. Мы остановились в напряженно-тревожном ожидании, не зная намерения преступника. Хотел ли он сопротивляться или решил прорвать нашу цепь, чтобы скрыться в садах, мы не знали. Пробежав несколько шагов, Гуля совершенно неожиданно бросился в сторону и, добежав в несколько шагов до колодца, которого мы раньше не заметили, вскочил на его сруб и прыгнул в воду. Это было так неожиданно, что в первую минуту мы остолбенели, но вслед за этим бросились искать багры и веревки. Попытки наши спасти Гулю не увенчались успехом, несмотря даже на выдающуюся храбрость Шумило, который, обвязав себя веревкой, спустился вслед за Гулей и пытался зацепить за его рубаху багром; эти попытки ни к чему не привели, так как Гуля отрывал руками крючок багра от своей рубахи и снова погружался в воду. Минут через десять его, однако, вытащили, но вытащили уже труп. Сон исполнился и во второй части. Третий фоб, черный фоб был фоб преступника.

В тот момент, когда вытащили труп Гули, к колодцу, пробираясь через густую толпу собравшихся в одну минуту сельчан, подбежал со страшным криком его отец. Увидя мертвого сына, он сначала бросился к его трупу, а затем ко мне и приставу. «Разве так можно, господа начальство, — кричал он, — запугали ни в чем не повинное дитя, вот он и утопился от страха. Кто теперь мне за него заплатит». Появление старика, его безумный вид, его отчаяние, его неистовые крики ударили по нервам толпы. Она была на стороне Гули-отца. Я слышал в толпе негодующие возгласы, я видел суровые лица, со злобой смотревшие на нас. Кольцо народа, в котором мы очутились, все более и более сжималось. Наше положение с каждой секундой становилось страшней и опасней. Пристав, обыкновенно очень хвастливый, властный крикун и «мордобой», стоял весь бледный, опустив глаза. Тогда я как-то неожиданно очутился спасителем положения. Нервы мои были приподняты донельзя, я был зол на убийц, меня возмущала толпа — как может она так быстро забыть злодеяние, неужели она идейно с убийцами, в ней даже нет чувства самосохранения и полное равнодушие к погибшим. Разнообразие всех этих мыслей и чувств заставило меня действовать, сознаюсь, почти бессознательно. Я закричал во всю силу своих легких: «Молчать! Староста, иди сюда. Скажи им, — сказал я как можно громче, — ты ведь был свидетелем того, как сознавался Гуля.» Староста вышел медленно из толпы и, спокойно поглаживая свою седую бороду, обратился к старику Гуле: «Нет, Корнеич, ты это напрасно. Греха нечего таить, сынка твоего никто не пугал. Он сам все рассказал чистосердечно». И староста, не торопясь, стал передавать содержание показания Гули, рисуя своим корявым языком картину убийства и страдания погибших. Его спокойный тон, которым велся рассказ, его речь, столь понятная толпе, слушавшей с напряженным вниманием, сразу повернула ее настроение. Как только он смолк, толпа загудела, послышались возгласы: «Ну, и люди пошли, звери. Женшин убивает, а ты им и слова не скажи. Собаке собачья смерть. Да что вы молчите, кидайте и батьку в колодец. Яблоко от яблони не далеко падает».

Я победил. Путь был свободен. Теперь толпа почтительно расступалась перед нами. Я прошел на улицу к своему экипажу. Там меня ждала радость: привезли третьего и последнего виновника преступления — Пьяных.

Следствие было поставлено на рельсы. Главное было сделано. Оставались лишь детали.

Заканчивая свой рассказ, я скажу несколько слов о Пьяных. Пьяных, единственный из трех преступников, уже судился ранее и был лишен за разбой прав состояния. Отбыв наказание за разбой и судившись ранее несколько раз за кражи, он, сойдясь с теперешней своей сожительницей, жил в течение 5 лет как честный человек, был очень трудолюбив и пользовался среди своих односельчан хорошей репутацией.

Любопытно, что этот человек, совершивший столь жестокое убийство, при расставании со своей сожительницей, когда его отправляли в тюрьму, проявил такие трогательные чувства привязанности и глубокой любви, которые предполагать в нем было никак нельзя. Он плакал навзрыд, как ребенок, целовал любимую женщину, и его с трудом оторвали от нее. Все время он просил у нее прошение за то, что заставляет ее страдать и благодаря своему преступлению оставляет ее одну.

Странная судьба и этой женщины: отец ее и два первых мужа были судимы и сосланы в каторжные работы за убийство.

Воспоминания Н.Плешко из сборника «Архив русской революции».

Т. 9. Берлин, 1923.

10. Люди петли [19]

Секта тугов существовала в Индии несколько веков и только в 1810 году была, наконец, открыта. Сектанты знали друг друга под именем Фансигаров, то есть «людей петли» Название «туг», говорят, происходит от «тага» — обманывать, так как туги овладевали своею жертвой, заманив ее ложной безопасностью. Общий способ заманивать молодых людей, имеющих при себе значительные ценности, это — поставить у дороги молодую и красивую женщину, по-видимому, в глубоком горе; рассказом о мнимом несчастье она завлекает его в заросли, где туги сидят в засаде, и при его появлении мгновенно душат его Шайки тугов бывают от десяти и до пятидесяти человек; они сопровождают или следят за предполагаемою жертвой по целым дням и ни за что не сделают попытки убийства, пока не представится случай со всякой возможностью на успех. После каждого убийства они совершают религиозный обряд, называемый иагми, и раздел добычи определяется давно учрежденными законами — кто бросил платок, тот получает большую долю; кто держал за руки, следующую по размеру и так далее. В некоторых шайках имущество нераздельно. Злодеяния совершаются в честь Кали, ненавидящей человеческий род, которой смерть человека — приятное жертвоприношение.

19

Книга написана в 70-е годы XIX в.